Виктор Иванович Коршунов. Часть 5
Все части этой статьи: часть 1, часть 2, часть 3, часть 4, часть 5, часть 6.
Пристальное всматривание в текст роли Кошкина из «Любови Яровой», досконально, новым зрением прочитанного, послужило тому, что актер совместно с режиссером увидели в «железном комиссаре», которого великий Пров Садовский в 20-е годы играл одетым в матросскую форменку, тужурку и тельняшку, не революционного матроса, а рабочего человека.
Коршунов отказался от могучей стати, куртки и маузера на ремнях. Худощавый, немолодой, в косоворотке и поношенном пиджаке, с волосами, подстриженными в скобку, Кошкин — Коршунов и впрямь был похож на рабочего, мастерового, на сельского учителя, но никак не на боевого командира или грозного, неуловимого подпольщика. Старенький, потертый в углах, сложенный вдвое портфель превращался в говорящую и многозначащую деталь. Вполне мирного человека, не героического, не бравого, Революция сделала своим талантливым стратегом и бойцом.
Образ рождал мысль о великом бескорыстии революционного служения. Быстрый, неутомимый, загруженный кучей дел, комиссар нес в себе трогательную нежность и любовь к товарищам по борьбе. Он деликатно и бережно относился к Любови Яровой, едва оправившейся от тифа, прошагавшей много верст из сожженной белыми деревни. Он любовался, подсмеиваясь и гордясь, младшим своим «братишкой» — Швандей. Помня о том, как тяжко, кроваво дело, которому все они принадлежат, как часты смерти и расставания, Кошкин — Коршунов жалел и берег людей. В нем, знающем и опытном, не было настороженности и подозрительности. Предательство Грозного, ставшего из революционера мародером, было для Кошкина огромным потрясением. Казнив недавнего товарища здесь же, за дверью штаба, он возвращался совершенно обессиленным. Мы видели слезы в его глазах, высокая человеческая душа оказывалась поражена предательством души подлой и низкой.
Неожиданностью прочтения известной роли удивил актер, сыграв в новой постановке «На всякого мудреца довольно простоты» главного героя — Глумова. В крылатке, со свободно ниспадающими прядями волос, стремительным и резким шагом, Глумов выглядел скорее разночинцем, эдаким бывшим Базаровым, сражение которого с сильными мира сего отнюдь не ограничивалось эпиграммными колкостями и газетной полемикой, нежели (как это значится у Островского) бедным молодым дворянином. Он и не был молодым, но — человеком сложившимся, взрослым и опасным. В обращении гусара Курчаева и газетчика Голутвина с Глумовым проскальзывал страх, и бывалая маменька почтительно говорила с сыном. Глумов совершал ренегатство, срываясь в нравственную пропасть с большой высоты. Лихость, злой азарт, циническое веселье по поводу собственного «опоганивания» (если вспомнить термин Салтыкова-Щедрина) ощущались в том, как он — недавний трибун и властитель дум — шел продаваться подороже: весело-злобно шагал по кругу сцены, а за ним Крутился гигантский барабан с аппликациями — видами старой Москвы, таящей столько соблазнов и богатств, отныне Глумову доступных. В финале, после разоблачения, он не терялся, напротив — угрожал, подробно объясняя московским господам — «хозяевам жизни», чем может быть им полезен. Под натиском скрытых угроз и безупречной логики доказательства глумовских достоинств Мамаевым, Крутицким и Городулиным оставалось лишь капитулировать.
