В годы войны. Часть 12

Начало: часть 1, часть 2, часть 3, часть 4, часть 5, часть 6, часть 7, часть 8, часть 9, часть 10, часть 11

Юродствуя и кривляясь, он шептал странные, непонятные слова. Притихшие и молчаливые стояли Талановы, глядя, как смелеет с каждым мгновением старичок, как он молодеет па глазах у них. Подобострастно приветствовал Кокорышкин «воскресение из мертвых» бывшего купца, ныне городского головы Фаюнина. А за окном слышался оглушительный лязг железа, и в прямоугольнике вышибленной рамы появлялись отвратительные лица фашистов, освещенные заревом пожарищ. Но в памяти зрителей оставались торжественная мелодия, славящая духовную чистоту и силу, символизирующая готовность героев к борьбе, и та решимость, внутренний протест, которые исполнители главных ролей доносили ссвоей игрой уже в этом акте.
Музыка все активнее входила в искусство театра имени Моссовета. Входила как естественное, эмоциональное развитие того углубленного внимания к духовной жизни человека, которое лежало в основе творчества коллектива. Объясняя широкое применение музыки в драматическом театре, Завадский писал: «Музыка в театре начинается в слове, продолжается в движении, в ритме, в мелодии речи. Музыка составляет истинную сущность театрального представления. Я бы сказал, что если спектакль немузыкален, неритмичен, значит, это плохой спектакль.
Музыка как форма учит нас мастерству, музыка как содержание учит
нас взволнованности, вдохновению».
По сравнению со спектаклями двадцатых и начала тридцатых годов эмоциональная выразительность новых работ театра отличалась большей душевностью, лиричностью, большей внутренней сосредоточенностью. Музыка, входившая в искусство театра, отражала всплески чувств героев, силу, напряженность их душевных порывов. Музыка вступала в сценическое действие в «Русских людях», когда у порога дома Марфы Петровны Сафоновой умирал неизвестный русский солдат, и мелодия
словно передавала стон русской земли, принимающей своего верного сына, музыка раскрывала чувства Сафоновой, Вали, Морозова, склонившихся над мертвым товарищем. Постановка «Нашествия» представляла особый интерес с точки зрения умелого, органичного введения режиссёрами музыки в идейно-художественную ткань драматического спектакля.
В первом же акте начинался спор Федора с отцом о смысле жизни, о справедливости, о самих основах советской жизни, советского общества. Сила всенародного патриотического подъема была столь велика, что она подхватывала и слабых и не сразу пришедших к сознанию необходимости борьбы с врагом, она очищала человека от эгоистических, индивидуалистических устремлений, она делала человека человеком, чтобы затем сделать его героем,— говорил Леонов образом Федора. Враждебный к людям, не понимающий действительности, склонный смотреть на все и всех через призму печальных фактов личной биографии, Федор, как пишет М. Ф. Астангов, «наблюдая фашистов, понял главное и существенное, что важно было автору и актеру, он понял то, с чем именно борются коммунисты, во имя чего выступает советский народ, поднявшийся против фашистских поработителей, он понял те цели, которыми вдохновляется Коммунистическая партия, выступающая в данном случае в лице Колесникова... И тут лучшее, что было в нем, вышло наружу и восторжествовало».
Недоверчивый, озлобленный, больной, зябко поеживаясь в своем поношенном кожаном пальто, переступал Федор — Астангов порог родительского дома. Неприветливо, резко звучал его голос, исподлобья, насмешливо смотрели на родных глаза. «Эх, все клокочет там... и горит, горит»,— в тоске восклицал он. «Не то плохо, что горит, а что дурной огонь тебя сжигает»,—словно вынося приговор, сурово, беспощадно определял отец, внимательно наблюдая за сыном.
Они сидели друг против друга, старый и молодой Талановы — Федор на низком кресле подле стола, дерзко, вызывающе глядя на отца, старый Таланов — П. И. Герата — напротив, тревожно постукивая по скатерти пальцами, неодобрительно глядя поверх очков на сына. Нетерпеливо требовал Федор — Астангов рецепт. «Он уже написан, Федор. Это — справедливость к людям»,— мягко отвечал Таланов. И тогда подобие стона срывалось с губ Федора — Астангова. «Справедливость!» — кричал он, порывисто вскочив с кресла. Справедливость! — ведь именно этого искал он и не умел, не мог найти. «А к тебе, к тебе самому справедливы они, которых ты лечил тридцать лет?» — почти в исступлении спрашивал он отца. Спокойствие отца, его уверенность в будущем смущали, раздражали и вместе с тем властно притягивали к себе Федора. Он упрямо противился убежденным, ясным словам отца и одновременно, сам того не сознавая, хотел их слышать снова и снова.

Продолжение: часть 13, часть 14, часть 15, часть 16, часть 17, часть 18, часть 19, часть 20, часть 21, часть 22, часть 23