В годы войны. Часть 21
Начало: часть 1, часть 2, часть 3, часть 4, часть 5, часть 6, часть 7, часть 8, часть 9, часть 10, часть 11, часть 12, часть 13, часть 14, часть 15, часть 16, часть 17, часть 18, часть 19, часть 20
Визгливая, торопливая музыка как бы подхватывает, развивая его мысли... Смятение, боль за героев слышатся в музыке пятого акта когда кажется, что вместе с Отелло и Дездемоной испытывает муки вся природа... Но и в музыкальном оформлении этой постановки, в стремлении театра к максимальной эмоциональной выразительности заметна некоторая утрата чувства меры.
Важным достоинством спектакля, поставленного Завадским, являетя стройный, продуманный ансамбль. «Впервые мы увидели трагедию Шекспира, где действовало не два героя в пустом пространстве, среди безликих партнеров, а широкую панораму венецианской жизни, заполненную тревожными ритмами военных событий, государственных конфликтов и личных драм. Все это выливается в страшную бурю в конце спектакля, когда шквалом гневных чувств бушует выпущенное на волю мщение, бушует вместе со стихией, и уже трудно отделить гнев человеческий от гнева природы, потому что это сама природа возмущена в человеке!» — писал Г. Бояджиев.
Истинную, глубокую человечность утверждал театр Моссовета и столь разными постановками, как «Чеховский спектакль», составленный из инсценировок нескольких рассказов писателя (1945, постановщик 10. А. Шмыткин), и «Забавный случай» К. Гольдони (1942, постановщик Ю. А. Завадский).
Впрочем, в «.Чеховском спектакле» можно было говорить лишь о нескольких актерских удачах, хотя удачах и примечательных. Трагедию попранного человеческого достоинства раскрыл Р. Я. Плятт, глубоко проникнув в смятенную, встревоженную душу безымянного тапера инсценировке чеховского рассказа. Это был своего рода сценический монолог актера, беседа не столько со своим соседом по комнате, сколько отчаянная исповедь единственному другу — роялю. И рояль то послушно рыдал, стонал под его привычными пальцами, то неожиданно гремел контрастирующими с безысходной тоской тапера фривольными звуками опереточного мотива. Тонкой, больно отдающейся в сердце нотой звучало трогательное и строгое исполнение Т. А. Лопатииной роли обездоленной неудачницы Пелагеи из «Егеря». И тоска по жизни. по привольной, удалой, настоящей человеческой жизни вдруг широким всплеском вырывалась в буйной пляске Мерика — Н. Д. Мордвинова в «Ворах».
А «Забавный случай» весь целиком представлял собой очаровательное, грациозное воплощение милой и лукавой, теплой человечности в легкой комедийной постановке. Радость жизни пела, искрилась, звенела в простодушном, наивном и одновременно театрально затейливом спектакле. Спектакль не выглядел пустячком. Он будил бодрость, он рождал любовь к жизни. Он был очень нужен и в годы войны и в послевоенные годы.
Иронический и задорный талант Виноградова развернулся в полной мере в оформлении этого спектакля. Все было уместно, выразительно в нем — и еще одна новая, кокетливая и нарядная общая установка к спектаклю, и большие декоративные тюльпаны, которыми, подтанцовывая и лукаво пересмеиваясь с залом, поливал из лейки «коварный интриган» — голландский купец Филиберт, и цветные фонарики, с сомнением покачивающие головками, наблюдая за хитроумным сплетением событий на сцене, и огромная лупа в руках Филиберта — Б. Ю. Оленина, через которую он удивленно рассматривал зал.
Театр продолжал работу над комедийными образами, развивая далее театрально острую и человечески правдивую комедийность в своем искусстве. Буря чувств, самых искренних, самых неистовых, охватывала сердце неудачливого комбинатора Филиберта — Оленина: ведь он наивно полагал, что выдает замуж за бедного французского поручика дочь своего конкурента Констанцию, а отдал собственную дочь Жанипу. Он думал, что поступил, как мудрейший из мудрецов, а оказался в результате в самом дурацком положении! Тут уж форменный шквал чувств Филиберта — отчаяние, гнев, боязнь потерять любимую дочь — обрушивался на зрителей. Актер был искренен и даже патетичен. А зал между тем смеялся, зал потешался над одураченным отцом. И вместе со зрителями потешался над героем Оленин, его лукавые, насмешливые глаза неизменно говорили, что еще более чем чувствами Филиберта, актер захвачен увлекательной комедийной игрой. У свирепого тирана-отца была внешность напроказившего, резвящегося котенка. Он одно временно упрям и нежен, криклив и добр. В момент потрясения он срывал со своего лба услужливо предложенную ему мокрую повязку, а затем прикладывал ее снова, испытывая блаженство от ее влажного прикосновения. Смена чувств происходила так внезапно, так на первый взгляд произвольно, как, конечно, не может быть, не бывает в жизни, но как может быть и должно быть в комедийном жанре, жанре, передаваемом театром во всей его искрометной, дразнящей, пылкой условной театральности.