Любимов. Таганка. Век XXI. (Часть 8)
Итак, противники на противоположных сторонах авансцены. Онегин – на правой лесенке. Ленский – на левой. Строка «Теперь сходитесь» воплощена вокально. Дальше строфа XXX главы шестой декламируется. «Хладнокровно, /Еще не целя, два врага ...» Никакой «раскраски» слов, как постоянно требует режиссер на репетициях. Эта «холодная чеканка слов»8 вплоть до строк «/...но как раз /Онегин выстрелил...» – дает острое ощущение наступающей трагедии. Выстрел. Актер, играющий Ленского, опускает голову. Дуэльный выстрел воплощен в спектакле с помощью гусиного пера, посланного Онегиным и воткнувшегося в пол. Эпизод напоминает момент из прошлого, в котором звучали строки «Они сошлись: волна и камень ... /Не столь различны меж собой», где была встреча и одновременно предвестие будущего. Там тожелетели и втыкались перья. Там, как мы отметили, благодаря этим перьям была ощутима ассоциация Онегина с поэтом. Разумеется, ассоциация непрямая, по частичному сходству, хотя бы потому, что «Не мог он ямба от хорея /Как мы ни бились, отличить.»
«У-у-у-у…» – сразу вслед за выстрелом заполняет пространство тяжелое, мрачное пение баса. Закрывают стенкой пианино глаза «Пушкина» в освещенном верхнем ярусе. Обнажают головы, снимая цилиндры, участники спектакля, стоящие там же, в верхнем ярусе.
И сразу – переход в другую «тональность». «Тут надобно сказать, что честь очищалась от позора не столько собственным выстрелом, сколько способностью хладнокровно выдержать выстрел противника», – с холодной интонацией информатора сообщает, используя комментарий В. Набокова, Алексей Граббе. Такой переход от смерти Ленского к отстраненному пояснению дуэли как института защиты чести отрезает возможность возникновения не только намека на сентиментальность, но и акцента на смерти героя.
Напомню, что текст романа сильно сокращен. И, как всегда, сам по себе характер сокращений, как и характер вставок, многое помогает понять. Говоря о рассматриваемом эпизоде, необходимо отметить, что пропущены строки, напоминающие о штампах излюбленного Ленским жанра элегии. Осталось обобщенное описание смерти как таковой, отстраненное от смерти именно этого героя, Ленского: «Теперь, как в доме опустелом, /Все в нем и тихо и темно;... /... окны мелом /Забелены. Хозяйки нет. /А где, бог весть. Пропал и след».
Повествовательная интонация этих строк сходна с интонацией комментария. Она продолжена и в декламации Д. Муляром начала строфы «В тоске сердечных угрызений, /Рукою стиснув пистолет, /Глядит на Ленского Евгений... /Убит!.. Сим страшным восклицаньем /Сражен, Онегин с содроганьем». «Содроганье» и ужас передаются не через чувства Онегина, а лишь через реакцию на произошедшее коней. Но таким косвенным ходом постановщик добивается потрясающего драматизма. «Почуя мертвого, храпят /И бьются кони, пеной белой /Стальные мочат удила ...» – отчаянно прокрикивает исполнитель в медленном темпе, выделяя каждое слово, обнаруживая отчаяние и ударами кулаков по перилам лестницы на сильных долях стиха, что по контрасту с повествовательными интонациями звучит как взрыв.
Финалом сцены дуэли становится тихое, сдержанное, но исполненное драматизма торжественное хоровое пение последней строфы романа «О, много, много рок отъял!». Оно завершается колокольным звоном, под который закрываются занавесы. На первом плане – слуга просцениума со стенкой от пианино. Задув сечи, он спускает ее в подпол и, сняв цилиндр, покидает сцену. Мизансцена в целом звучит как реквием, и не только героям спектакля.
Перенос строки из финала романа, где поэт прощается с читателем и героями, философствует, а также вспоминает о прообразе героини, – в новый и трагический контекст воспринимается как глубоко личное высказывание автора спектакля и в то же время обнаруживает ассоциацию между ним и поэтом.
Сцена в целом ассоциирует Онегина, как участника дуэли – с Пушкиным, в судьбе которого роль дуэлей была велика, а также судьбы Ленского и Пушкина. Ассоциация между смертью Ленского и смертью Пушкина возникает при одновременном участии двух факторов. Ее создают строки, оставленные режиссером от описания убитого Ленского, которое есть в романе. Строки, которые, как было замечено, говорят о смерти не только Ленского. И вместе с тем ее (ассоциацию) создает целый мотив, который образуется включениями в действие стенки пианино.
Как видим, и здесь, в сцене дуэли, развивается тема, связанная с интерпретациями фрагментов романа. И проведения этой темы чередуются с эпизодами, в которых ассоциируются Онегин-Ленский-Пушкин-автор спектакля.
Очередное прямое высказывание режиссера возникает после интерпретации строк о посещении Татьяной дома Онегина с помощью средств теневого театра. Строки «И даль свободного романа /Я сквозь магический кристалл /Еще не ясно различал», изъятые из строфы, в которой поэт обращается ко времени зарождения романа, в данной части спектакля не имеют причинно-следственной обусловленности. Они пропеваются хором участников спектакля в минорном ключе, перекликаясь с недавно прозвучавшим реквиемом. И воспринимаются как грустный вздох автора спектакля, в котором среди многого другого, может быть, и воспоминание о прошлом, о времени, когда он, на пятом десятке, пустился в рискованное плавание к новым берегам, которые «еще не ясно различал».
Следующий эпизод, в котором происходит прямое соотнесение автора спектакля и поэта, возникает после строк «Несносно... вслед за чинною толпою /Идти, не разделяя с ней /Ни общих мнений, ни страстей». На этот раз голос автора спектакля «обнаруживается», как и во многих других случаях, прежде всего характером вставки. Она представляет собой монтаж фрагмента стихотворения «Из Пиндемонти»; полюбившегося Пушкину суждения, которое он цитирует в письме Вяземскому «у нас... или цып-цып-цып, или цыц-цыц-цыц»; а также эпиграммы на Александра I «В России нет закона. /Есть столб, а на столбе корона». И цитируемое Пушкиным суждение, и эпиграмма звучали в спектакле «Товарищ, верь...». Фрагмент «Из Пиндемонти», глубоко личного стихотворения поэта «Зависеть от царя, зависеть от народа.../Не все ли нам равно...», также читается не только здесь, но и в спектакле «До и после». Повторность обращения к цитатам, разумеется, свидетельствует о важности их для режиссера и их непреходящей актуальности.
Множество эпизодов, в которых ассоциируются Пушкин. Онегин, Ленский и режиссер, – в финале спектакля.
В эпизоде новой встречи Онегина и Татьяны опять появляется лента. Но как разительно отличаются мизансцены! Вместо перекатываний по полу странного персонажа пишущего послание, теперь – вальс. Лента параллельна авансцене. Она как пояс обхватывает стан Татьяны, находящейся на одном краю авансцены, и Онегина – на другом. При этом лента буквально связывает их. Она наматывается на их тела, когда, вальсируя, герои двигаются друг к другу, затем постепенно освобождает, когда они в том же танце расходятся, чтобы снова сделать новый тур навстречу.
Начало этой «игры» с лентой комически снижено. Между героями, сидя на ленте, покачивается Генерал. Его исполняет Т. Бадалбейли – в том же костюме, что и остальные роли, то есть в футболке и цилиндре. Что-то бесовское есть и в этом персонаже с постоянной ухмылкой на лице. Предлагая представить жену Онегину, Генерал берет два бюстика – женский и мужской – ставит их рядышком на стол.
Продолжение сцены полно высокой патетики. Звучит тревожный вальс, неоднократно возникающий по ходу спектакля. Сближаются и отдаляются в танце герои. Вновь и вновь возникают стоп-кадры. В исполнении то одного, то другого участника спектакля звучат стихи. В ритме музыки дрожат натянутые занавесы. Происходящее рифмуется со сценой, в которой читались строки «Я помню море пред грозою...», еще более напрягая действие.
Дальше пафос нарастает от сцены к сцене. В эпизоде со строками «Татьяну он одну находит...» мы видим Татьяну и Онегина за столом в двух замках, как в двух портретах. Декламация переходит во фрагмент арии «Сомненья нет: увы! Евгений /В Татьяну как дитя влюблен...» Ария звучит не в записи и исполняется одним из участников спектакля – Феликсом Антиповым. И это еще одна вариация на тему трактовок романа.
Она переходит в следующую, на этот раз – запись арии «Любви все возрасты покорны...» Герои при этом то сдвигают рамки в одну, образуя парный портрет, то раздвигают их, оказываясь в разных замках. Потом опять – пара, но вслед за тем с неизбежностью снова два отдельных портрета... Драматизм происходящего усиливается и тем, что на авансцене, справа и слева, в этот момент в световом занавесе трепещут подсвеченные лис-бумаги в руках участниц спектакля.
«Любви все возрасты покорны, но...», – повтором этой строки прерывает арию один из слуг просцениума. Декламация подхватывается голосом режиссера (в записи), читающего строки «Но в возраст поздний и бесплодный, /На повороте наших лет, /Печален страсти мертвый след: /Так бури осени холодной /В болото обращают луг /И обнажают лес вокруг». И здесь, благодаря выбранной интонации автор спектакля ведет свое смыслообразование. Так, при отчетливой автономности образов поэта и режиссера, эпизод обнаруживает и ассоциацию между ними.
Затем происходит некоторый спад напряжения. К столу подходит Генерал с двойной рамой под мышкой. И, с ухмылкой сообщив, что «Она его не замечает...», с помощью ударов по столу принесенными рамами выпроваживает Онегина. Удар – шаг Онегина – удар – шаг Онегина, уходящего со своими рамами под мышкой, согнувшегося, похожего на подбитую птицу. Трагикомизм усилен финалом эпизода, в котором пропевается строка «Все шлют Онегина к врачам. /Те хором шлют его к водам». Начинает Ф. Антипов, затем хор повторяет вторую строчку с многократным повтором «да шлют его, да шлют его, да шлют его к водам».
А далее – опять переход к пафосу, который будет нарастать почти до самого финала, получая трагедийное звучание. Сцена с письмом Онегина, как и сцена с письмом Татьяны, решена с помощью ленты. Возникающая между сценами рифма обнаруживает их сходство, но прежде всего различие. Здесь один конец протянутой вдоль авансцены ленты – в руках Татьяны, роль которой исполняет Л. Селютина, стоящая в этот момент на левой лестнице. А справа, постепенно закручиваясь в ленте под тот же тревожный вальс, рвется к Татьяне Онегин с листком бумаги в руке. Почти кричит одну за другой строки письма.
Четыре актрисы на авансцене вторят этим строкам вариантами из черновиков романа. Причем играется это иначе, чем в сцене письма Татьяны. Там строки из черновиков звучали так, что героем сцены становился скорее Пушкин, чем Татьяна. И не только потому, что в сцене письма Татьяны варианты «читались по бумаге», то есть актрисы держали перед собой листки бумаги и «читали» как с листков черновика. В данном случае строки просто декламируются и воспринимаются столько же черновиками Пушкина, сколько и черновиками Онегина, долго и мучительно подбиравшего слова. Такой смысл создается контекстом всей мизансцены, в которой мука Онегина выражена в его пластике и речи. Усиливает драматизм сцены и трепетание в световом занавесе листочков, которые держат актрисы. Тому же служат и тревожно движущиеся по закрытым верхним занавесам тени.
Живое чтение сменяется записью декламации В. Яхонтова, исполняющего очередные строки письма. А запись – комментарием строки «Несчастной жертвой Ленский пал...». Причем суждение Набокова столь важно для театра, что цитата берется довольно пространная, и речь в ней заходит за пределы поединка Онегина, о феномене дуэли как таковом. «Странная фраза в устах Онегина. [...] Жертвой чего? Ревности? Чести? [...] Меткости Онегина? Вдумчивый исследователь заметит, что впавший в прострацию англичанин наложит на себя руки, тогда как ипохондрик русский прикончит приятеля, совершив самоубийство через представителя».