Любимов. Таганка. Век XXI. (Часть 16)
Широко развертывает мотив поэтов и поэзии стихотворение Блока «За городом вырос пустынный квартал», в котором он и зло смеется над поэтами, и возвышает их. Стихотворение исполняется то Блоком, то масками, которые, декламируя, лаконично разыгрывают поэтические строки. Во время чтения строфы: «Когда напивались, то в дружбе клялись» свечи в руках масок вдруг оказываются в роли бокалов, когда руки со свечами переплетаются как для брудершафта.
В развитие мотива, связанного с поэтами, звучат ироничные по отношению к самому себе и собратьям по перу строки Саши Чёрного «Я волдырь на сиденье прекрасной российской словесности...», исполняемое Арлекином, а также строки из того же стихотворения, подхватываемые Пьеро, полные упоения своим делом и ощущения своей избранности: «Ах, словесные тонкие-звонкие фокусы-покусы!.. /Презираю толпу, Попишу? Попишу, попишу...». Не образ ли Саши Чёрного, возникающий в строке «Попишу животом, и ноздрей, и ногами, и пятками», которая не звучит в спектакле, навеял режиссеру элемент образа оргии поэтов, возникающий при чтении блоковского стихотворения, о котором только что говорилось: лежащую на животе на станке маску раскручивает другая маска, схватив первую за ноги?
Анне в черном оказывается противопоставлена Женщина в белом со скрипкой в исполнении Ларисы Масловой. Женщина в белом, лишь изредка спускаясь, почти всегда наверху, в раме квадрата или рядом с ней. К ней плавно переходит роль «ведущей'. Она ассоциируется с Зинаидой Гиппиус, когда фрагменты из воспоминаний Гиппиус чередуются с высказываниями героев этих воспоминаний. Герои появляются перед нами из рамы квадрата. Их стихи читают маски и «сами поэты»: Северянин (И. Неведров), Хлебников (Ф. Антипов), Брюсов и Андрей Белый (Э. Матвеев). Здесь звучат стихи Ахматовой и высказывания Розанова (Ф. Антипов), Чехова и Сологуба (В. Золотухин), Максима Горького (С. Трифонов).
Позднее Женщина в белом, которую играет Лариса Маслова, – Нади, жена Мандельштама. И одновременно в мире, насыщенном поэзией, эта женщина в белом, как бы парящая вверху, воспринимается и музой. Музой, которой в складывающейся действительности приходится порой и «шлепать по грязи», влезая в калоши, о чем уже говорилось.
Дальше мотив, связанный с поэтами, предстает в виде мотива «поэт и страна». Сильным акцентом здесь звучит восклицание анонимного голоса «Блок кончен!» Мотив развернут в связи с судьбой Блока, сообщающего о финансовой возможности уехать из страны. В диалог с ним вступает Ахматова со своими стихами «Мне голос был, он звал утешно...». Подхватывает мотив Маяковский с его строками «А не буду понят – что ж...» А затем – опять вступает Блок с высказыванием «Самую крикливую и громкую эпоху я ощутил как беззвучие».
Затем названный мотив трансформируется в связи с высказыванием Розанова о частной жизни человека. «Народы, – говорит он, находясь в раме квадрата, внимающим ему участникам спектакля, которые сидят к нему лицом, – хотите, я вам скажу громовую истину, какой вам не говорил ни один пророк?». Но тут вмешивается Петрушка: «Это – что частная жизнь превыше всего?», тут же начиная хохотать. И вот уже все хохочут, откинувшись на спины и задрав ноги.
Режиссера остро волнует проблема частной жизни, принесенной в советской стране в жертву жизни общественной. Об этом говорит хотя бы тот факт, что речь о ней (проблеме) так или иначе заходила, кроме рассматриваемого сейчас спектакля, как минимум еще в трех его постановках. И в «Живом», где Кузькин пытался отстаивать интересы своей семьи. И в «Живаго», куда даже были введены строки Пушкина «Я мещанин, я мещанин, /Мой идеал теперь хозяйка...», которые в спектакле принадлежали Юрию Живаго. И в «Фаусте», при малой длительности спектакля, нашлось место пропеваемым хором строкам «Кто бережет добро и домоседствует...»
Так ткется мир, насыщенный стихами, блистающий великими и не очень строками, мир поэзии, любви, красоты, но и тюремных камер, смерти, страха.
Перед следующей частью, где стихи звучат заметно реже, одной из последних блесток уходящего мира возникает эпизод из цветаевского «Феникса». Его разыгрывают Арлекин, исполняющий роль Казановы, и Коломбина в роли Франциски. Это действительно блестяще разыгранная сцена, сцена «ручной выделки» со стилизованной пластикой и красивой, почти музыкальной декламацией, своеобразный танец на одном месте (эпизод исполняется на маленькой верхней площадке перед квадратом), с красивыми поддержками, игрой и изысканным переплетением тел героев.
Резкий слом развертывающегося перед нами мира обозначается контрастным переходом от этой сцены к хоровому пению низкими голосами парафраза на тему реплики Самозванца из пушкинского «Бориса Годунова»: «Тень Герцена меня усыновила. И в революцию торжественно ввела».
Рассуждения Розанова о переходе в социализм завершают рассматриваемое проведение темы. За ними следует очередной эпизод со строками из Библии. На этот раз хор выпевает: «Земля есть Каинова и земля есть Авелева».
Слом мира фиксируется многократно и разными способами. Дальше главная тема представлена широким развитием мотива, связанного с судьбой народа. Растет напряжение ритма действия. Проведения темы становятся короткими. «Библейские» эпизоды – частыми.
Персонаж Некто (Виктор Семенов) замечает: «Калоши валяются». Калоши здесь, как уже говорилось, символичны и почти священны, поэтому тот факт, что они валяются, свидетельствует действительно о серьезных изменениях в мире. Лавинообразно наступающий беспорядок подтверждают маски, которые, усиливая предыдущее высказывание, пропевают в нервном синкопированном ритме: «Калоши валяются, /Мысли валяются, /Калоши в дырках, /В мыслях ошибки».
Маски реагируют на наступающий развал целым каскадом реплик. «Потом что-то случилось... О что же, что же случилось?» – недоумевает Красное Домино, «зачем он бежит от меня? Он – брат мой!» – восклицает Коломбина, вольно или невольно проводя параллель начавшегося братоубийства в окружающем мире с историей из Ветхого Завета о Каине и Авеле. «Что же, что такое случилось? Явно случилось в планете и в судьбах», – вопрошает Арлекин, ощущая слом как масштабный, выходящий за пределы страны. «Душа становится грубою, жесткою, как гусиная кожа», – констатирует свои наблюдения Петрушка. «Боится, напугана, груба» – поддерживает его Коломбина. Пьеро на эту нечувствительность, грубость души реагирует сакраментальным «Ты не холоден и не горяч, и я изблюю тебя из уст моих».
После этого напряженного и краткого проведения темы возникает библейский эпизод. Звучит песнопение «Всю тебя, земля родная, в рабском виде царь небесный исходил, благословляя». Эпизод отличается от предыдущих тем, что он трехчастен. В него входят два песнопения и реплика одного из героев спектакля, а именно Розанова. «Величит Душа моя господа» – возглашает писатель. Затем начинается второе песнопение: «И возрадовался дух мой о Боге Спасе моем».
Третье проведение темы также краткое и тоже совсем лишено стихов. «Забыли о человеке... Странная стонущая цивилизация... Человека задавило...»– вздыхают одна за другой маски. А на сценической площадке перед квадратом двигается, будто во сне, хор-народ, с калошами... уже на головах...
Розанов горько сетует на то, что Государственная Дума промотала все, накопленное князьями, царями, императорами за тысячу лет. «А что же русские?» – вопрошает на это одна из масок. «Досыпали сон Обломова, сидели на дне Максима Горького», – хоровым пением отвечают остальные маски, то приоткрывая, то закрывая лица колеблющимися ладошками, то вертикально, то горизонтально ориентированными. Эпизод существенно усиливает ощущение нестабильности, расшатывания мира, который развертывается перед нами.
Однако после этого проведения темы звучит не библейский эпизод. Здесь песнопение того же вокального характера, что и в библейских эпизодах, и в нем выражено само по себе сильно звучащее утверждение «Не погибла еще в России душа». Однако в контексте спектакля оно воспринимается как весьма слабая надежда.
Роль ведущего переходит к Бунину, в исполнении Алексея Граббе.
Следующее проведение темы весьма краткое. После заявления Бунина о том, что в стране «во всем игра, балаган, высокий стиль, напыщенная ложь» следует «библейский» эпизод, в котором хор пропевает резкое: «И народ мой любит это. / Я приведу на народ сей пагубу, /Плод помыслов их».
В одно из мгновений мы слышим голос автора спектакля (в записи), который, несколько переиначив классика, восклицает, будто горько вздыхает: «Боже, как грустна моя Россия!» Хор вторит ему песнопением – библейской строкой «Поношение сокрушило сердце мое».
Реплики Бунина чередуются с высказываниями Сологуба. Чехова (Валерий Золотухин), Горького (Сергей Трифонов). Волошина (Владимир Черняев), а также людей «с улицы». Разрушение мира обнаруживается в череде высказываний. Назовем среди них хотя бы следующие. Замечание Блока «Реки крови, море слез, а им все нипочем». Бодрое хоровое скандирование готового ко всему народа-хора «Сперва меньшевики... потом большевики... Из нас, как из дерева, и дубина, и икона». Высказывание Бунина «Большевики изумлены, что удалось взять власть, [...] решили не прекращать террора и гражданской войны». То и дело слышатся зычные команды «свыше» (они звучат в исполнении автора спектакля, в записи), «выстраивающие» народ: «Смирно, товарищи!», «Граждане! Все к спорту!», на которые хор-народ откликается, как один, порой выполняя их с точностью до наоборот. Например, на команду «Смирно!» маски дружно валятся, кверху ногами, причем конфуз выражается и диким звучанием трубы, опускаемой в воду. Этот звук неоднократно возникает, акцент несуразности, происходящие в предстающем перед нами мире.
В очередном эпизоде хор опять проявляет суть происходящего, предлагает параллель из Библии, выпевая: «Вот выйдут семь коров тощих и пожрут семь тучных, но сами от того не станут тучнее. И все надевали лавровые венки на вшивые головы».
Очередное проведение темы выражено в представлении продолжающегося народного загула, который был начат в предыдущей части навязшим в зубах танцем «Яблочко», исполняемым хором-народом. Мир наполняется следующими одна за другой частушками «Люби белых, кудреватых, при серебряных часах...», «Мы ребята-ежики, в голенищах ножики. /Любим выпить, закусить, в пьяном виде пофорсить...», которые поются хором, солистом, или масками. Контраст между проведениями главной темы в начале спектакля и рассматриваемым сейчас – разителен. Там части развивались в ритмах стихов, здесь – в ритмах вот этих частушек. Хор выпевает последний «библейский» эпизод: «Так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них. И лицо поколения будет собачье».
Больше библейских эпизодов не будет. Словно исчерпаны все доводы. Дальше происходит непрерывное развертывание главной темы.
Оно начинается продолжением массового гульбища. Хор-народ, приплясывая на всей площадке перед квадратом, распевает: «Распошел, мой старый конь пошел...». Пение подхватывает один из массы, которого исполняет Арлекин: «Гоните их, казните их, топите их...»
Контрастом происходящему звучит замечание Бунина: «Народ пухнет с голоду, Россия гибнет...»
В этой части стихи возникают редко и выглядят одинокими островками в море пошлости. В связи с этим стоит напомнить, о чем уже говорилось, что Любимов не рассматривает искусство как панацею от бед, тем более не идеализирует его, в частности поэзию. В этой постановке – также. В спектакле звучит немало нелестных слов об отдельных стихах и о поэтах. Моделью тщеславия поэтов становится сатирический образ Северянина, который, читая «Я гений, Игорь Северянин...», вскарабкивается едва не до колосников на башню, выстроенную им из поставленных один на другой станков, и приземляется вместе с рассыпавшейся башней на строке «И вот я есть». Звучит в спектакле и горькое высказывание Бунина о сидевших в «Бродячих собаках» и «Медведях», не ведая или не желая знать о творящемся в стране. И наконец, звучит блоковское «Русской интеллигенции будто медведь на ухо наступил», относящееся в полной мере и к поэтам.