Из книги "Признание - "Юго-Запад" (Москва, 2002 год). Часть 12

Ранее Части: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11

Единственно живой в царстве мертвых

Что это великий актер, я понял по «Эскориалу». Я думаю, что роль Короля — того же уровня. Я попробую ниже пояснить, какими средствами он вылепил живущего в умирающем и в чем смысл этого парадокса. Но первое, что понимаешь при появлении главного героя в спектакле - а спектакль весь играется «на него», — какая точность дальнего прицела!

Единственно живой в этом царстве мертвых — это тот, кто возглавляет это царство мертвых, порождает его, поддерживает, воссоздает — вот шоковое впечатление, когда видишь, как веселый, умный, хитрый мужик гуляет по сцене в мантии, словно в халате. Как он, смеясь, покрикивает на застывших идиотов вокруг, словно папаша на робких домочадцев. Как усилием воли гасит вспыхивающую в груди боль и нетерпеливым движением снимает с лица воображаемую паутину...

В этом фарсовом, нарочитом жесте сквозит «обыденная реальность», — если можно назвать обыденной реальность умирания: умирающие обычно обирают на себе «паутину». Здесь как в капле преломляется актерская концепция Беляковича. Стык фантасмагории и достоверности, поставленного на котурны безумия и элементарной психологической трогательности, абсурда (идущего несомненно от драматургии, от единственного в своем роде «отца театра абсурда») и реальности (идущей несомненно от нас, от нашего единственного в своем роде умения жить в абсурде как в реальности).

Как Белякович «примиряет» все это в пластическом и психологическом рисунке, — это необъяснимо. Это и есть тайна актера, чутье таланта, непредсказуемость мастера: стыковка «нестыкуемого». Взрыв хохота после приступа боли, величественные речи монарха и ернические реплики бытового озорника, экстаз ужаса при созерцании подступающей Смерти и сентиментальный рассказ о какой-нибудь кошечке, исполненный в тоне умиротворенной простоты, — как все это сочетается? А вот так и сочетается. На уровне актерской игры держится — обаянием личности Валерия Беляковича. На уровне актерского ансамбля и спектакля в целом — его же режиссерской стилистикой. На уровне нашего душевного состояния — все теми же проклятыми вопросами.

Крутость правды и обаяние лжи

Идет непрерывный взаимообмен лжи и правды. У лжи есть козырь добровольности: государство разваливается, министры разбежались, подданные голодают и мрут, а здесь, во дворце, приближенные продолжают ходить по струночке, кричат: «Да здравствует король!» и боятся сказать его величеству, что здравствовать ему... (далее идет «обнажение приема») осталось — «до конца спектакля».

Но эта ритуальная ложь есть одновременно правда состояния людей, отказавшихся от всякого проблеска личности, — перед нами функционируют «индивиды», «винтики», «люди-гвозди», а из железных доспехов глядят окосевшие от страха «особи». Личность тут — одна. В центре хоровода. Личность — тот, кто заряжает собой всю эту машину, крутит это «динамо». Но в нем-то что за мотор? Он-то понимает, что в сущности он жалкий, обреченный кусок плоти? Понимает. И даже больше. Жалкий, больной человек продолжает «играть короля», потому что на этой центральной роли замыкается чудовищная, добровольная готовность всей этой сволочи, этой своры, этой свиты быть манекенами. Свита, как и положено, играет короля, но еще важнее другое: тут король играет свиту, концентрирует в себе качества этих людей: их тупость, их малодушие, их лукавство.

Сила власти — ответ на слабость подданных, поддающихся, поддавшихся, поддавших, а по-нашему говоря — поддатых, то есть безответственных, «невменяемых», находящихся в сладостной, по-нашему же говоря, отключке, в кайфе безличия, в восторге «служения». Жуткое зрелище. Ибо и личность в этой ситуации может быть только такой же малахольной и поддатой — невменяемой и абсурдной.

Продолжение...