Из книги "Признание - "Юго-Запад" (Москва, 2002 год). Часть 16

Ранее Части: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15

Так кто же виноват?

Валерий Белякович объявляет перед спектаклем, что пока его не надоумили в этом году поставить Бертольда Брехта, он этого автора вообще не читал. Не верю: великий немец с его крутостью слишком соблазнителен для такого театра, как «Юго-Запад» — надо было только дождаться момента. Момент настал: «Трехгрошовая опера» удивительно точно ложится на теперешнюю злобу дня.

Во-первых, перед нами нищенство как бизнес: ряженые попрошайки клянчут — босс собирает выручку. Во-вторых, выручкой босс делится с полицией — стражи порядка и нарушители порядка работают в связке. В-третьих, дерзкие преступники и сердобольные проститутки окружены в сознании масс героическим ореолом. Сила ищет выхода. Действие лепится мощными мазками, статуарные ритмы исполнены угрожающей многозначительности, крутые мужики ищут, кого бы им отметелить: то ли глобалистов, то ли антиглобалистов, то ли филателистов, то ли (по известному анекдоту) сифилитиков.

Театр хочет загипнотизировать эту неприкаянную силу, вслушивается в ее рев, внимает требованиям. Социальный аспект: сначала дайте пожрать, а потом учите нравственности! финансовый аспект: когда много денег — это хорошо! Геополитический аспект: что значит открыть дверь фомкой или угробить полицейского при подломе банка, когда всемирная банда взламывает все двери, учреждает сеть банков и с помощью полиции душит честных уголовников! Последнее соображение позволяет предположить, что театр сочувствует антиглобалистам. Рискну предположить, что Брехт, попади он в нашу ситуацию, посочувствовал бы театру.

Так что же делать?

Как что? Дозвониться в Кремль! Нынешние молодые зрители не вдруг сообразят, почему пьеса Николая Эрдмана «Самоубийца» при Советской власти попала под полувековой запрет, но мы, читавшие ее из-под полы в Самиздате, хорошо помним, в чем крамола. «При социализме человека не будет вообще». «Крестьяне должны протянуть руки помещикам». «Что останется от бабы, если взглянуть на нее с марксистской точки зрения?» И главный вопрос: что останется от мужика, если он позвонит в Кремль и обругает вождя? Ничего не останется. А родная интеллигенция будет трусливо молчать. Господи... да родная интеллигенция уже десять лет мелет, что хочет, а кремлевского вождя только ленивый не поносит.

На что надеется Валерий Белякович, разыгрывая с блистательными актерами «Юго-Запада» эту ставшую историческим анекдотом «аллегорию»? Он надеется, и не без оснований, что дурь хоть и меняет ориентиры, но из повседневного существования не исчезает. Маленький человек продолжает бунтовать против всесильного государства и требует, чтобы его оставили в покое. В противном случае он обещает застрелиться, и веселые соседи ликуют от сознания, что конец пришел не им. Горькая усмешка ненароком пробивается сквозь гротеск, а потом тонет в цыганском плясе, от лихости которого современный зритель распрямляется душой, ибо в сущности он готов и посочувствовать неудачнику, и сплясать на его могиле. Одно только, я думаю, может поставить современного зрителя в тупик. Словцо «товарищ», которое летает у Эрдмана из уст в уста. Вот заменить бы такого «товарища» на «господина», и послушать, что он скажет, дозвонившись в Кремль. Потребует оставить его в покое? А поинтересуется ли, наконец, кто его в этом покое станет кормить?

Стук снизу

«На дне» — лучшая работа театра «На Юго-Западе», спектакль идет аншлагами. Монотонно-серые одежды, тускло светящиеся среди нар, наводят мысль не на ночлежку столетней давности, а на современную «зону». Очки Барона на круглом лице Гришечкина в этом сумраке воспринимаются как пенсне наркома госбезопасности. Горьковский Артист, вспоминающий, как он играл Гамлета, — вовсе не пьяная развалина, и Гамлета он, Авилов, действительно играл, вот на этой самой сцене.

В довершение всего, Лука-утешитель в гренадерском исполнении Сергея Беляковича — никакой не колобок-странник, а крутой авторитет, «греющий зону» и следящий, чтобы в ней все было по «закону». Но это только первый уровень ассоциаций. Есть и второй — наведенный музыкой, глубокой и патетической: в ее волнах все происходящее на сцене воспринимается как мистерия. Ожидаешь Страшного Суда. В ожидании его люди звереют, вдохновенно лгут друг другу, готовы убивать друг друга, но работать не станут ни при какой погоде, а кто и захочет — не дадут. Лучший выход: лечь посреди дороги: «А я ничего не хочу, ничего не желаю!» Я все ждал, как в этой ситуации прозвучит духоподъемный монолог Сатина о гордом человеке. (Иногда современные режиссеры сдвигают его в «постскриптум» спектакля, в глумливое бормотание: «Да, мы чуть не забыли сказать вам о человеке»).

Но здесь все сказано громко. И воспринято соответственно: как очередное вранье в устах шулера. Кроме одной фразы. «Человек выше сытости!» — вот что гремит как откровение и подхватывается овацией разогретого зала. Вопрос действительно актуальный. Когда не верят, что можно прокормиться трудом и пятаки выклянчивают только на опохмел, — только и остается быть выше сытости. Общий пляс свидетельствует, что даже «На дне» мы неодолимы. Вспоминается Станислав Ежи Лец: я дошел до дна; в этот момент снизу постучали.

P.S. Я прочел этот этюд своим дочерям, которые были со мной на спектакле. Они сказали: — Ты происходишь из сталинской эпохи и никак не освободишься от тогдашних страхов. Кого сейчас волнует «зона» и пенсне гебешника полувековой давности? Новые поколения все это уже забыли. Их волнуют совсем другие проблемы, и Белякович это чувствует. Никакие там не выцветшие робы, а белые одеяния. Словно души пытаются общаться. И не нары, а клетки, в которых эти души бьются. Вот ты зеркала в глубине сцены вообще не заметил, а в этом зеркале любое движение, происходящее в любой клеточке, изламывается до неузнаваемости. Я подумал: два поколения сменилось за четверть века, что существует театр «На Юго-Западе». И каждому новому поколению этот театр говорит что-то, что помогает людям понять, что с ними (с нами) происходит. За этим театром нужен глаз да глаз. Где мои очки?

Продолжение...