Красота и поэзия сатирического спектакля (К. Рудницкий, книга "Театр Сатиры"), Часть 2

Начало: часть 1

Лобановская работа над «Мудрецом», лукавая и умная, пропитанная едкой, сумрачной иронией, тоже обладала своеобразной поэзией. Она была бравурна и легка. При всей очевидной серьезности обличительных задач, которые ставил перед собой замечательный режиссер, в спектакле А. М. Лобанова актеры Театра сатиры выступили с новым, пожалуй, прежде и недостижимым для них, беспощадным обличением.
В рецензии на этот спектакль в журнале «Театр» Е. Г. Холодов писал: «Режиссер, если мы верно поняли его решение, вовсе не хочет, чтобы зрители чувствовали себя на спектакле, как в кунсткамере, где можно с холодным любопытством рассматривать экспонаты и где под каждым восковым уродцем успокаивающая дата: «1868». Но еще менее он хотел бы — и в этом мы совершенно уверены, — чтобы над порталом сцены публике все время мерещилась цифра «1958» и чтобы зрители видели в комедии лишь условный маскарад, на котором вполне современные пороки разгуливают в костюмах 60-х годов прошлого столетия». Критик понял режиссера: Лобанов не желал ни музейности, ни назойливых иллюзий, красоту классической сатиры он видел в остром сочетании прошлого и настоящего, в диалоге между былым и сегодняшним.
Б. М, Тенин играл Крутицкого, язвительно и свысока посмеиваясь над ним, изображая его дряхлым, подслеповатым и глупым самовлюбленным стариканом, с натугой сохраняющим бравый вид. Подагрическая заплетающаяся походка, рокочущий генеральский бас... Вздорная, смешная, полуживая фигура, едва ли не какой-то призрак давно отошедших времен... Страха такой Крутицкий не возбуждал вовсе — скорее, он вызывал легкое, смешанное с удивлением презрение. Такое же чувство, только уже не с оттенком удивления, а с оттенком брезгливости, вызывала и фигура Глумова. Г. П. Менглет играл Глумова саркастично, едко, не пытаясь ни объяснить, ни оправдать его циничное поведение. Вообще никто из актеров — ни Т. И. Пельтцер в роли Манефы, ни В. А. Лепко в роли Мамаева, ни Н. И. Слонова в роли Мамаевой, ни О. П. Зверева в роли Турусиной — не искал для своих персонажей ни снисхождения, ни хотя бы понимания, не выяснял, «где они — добрые». Оказалось, что безжалостная интонация презрения содержит в себе привкус озорства, радости и даже восторга. Я решился бы сказать, что это был злорадный спектакль, что в лобановском умении весело обнажить всю механику порока и всю его мертвечину, вывести на сцену целую вереницу «мертвых душ» и с комедийным озорством продемонстрировать всю гнусность их интриг, их попыток себя утвердить ощущалась победоносная энергия нового общества, расстававшегося с прошлым без всяких сентиментальных сожалений. И в этой бесповоротной решительности была своя ликующая красота. В более поздних спектаклях театра, таких, как «Дамоклов меч» Назыма Хикмета, «Доходное место» А. Н. Островского, «Теркин на том свете» А. Твардовского, новая энергия сатиры принесла с собой и новую красоту сценической формы.
В. Н. Плучек придал внешнему облику спектакля «Дамоклов меч» лаконичность и элегантность современного рекламного плаката. Белые плоскости и плавные линии изящно изогнутых стен, интенсивные, вдруг вспыхивающие яркие краски костюмов — все оформление выглядело зазывно и привлекательно. Но актерская игра, подробная в оттенках, идущая то в замедленном, вдумчивом, даже словно бы застывающем, а потом вдруг в нервном и судорожном ритме, постепенно вызывала чувство тревоги, предощущение неминуемой беды. Теплые, живые человеческие тела казались сиротливо незащищенными в этом сияющем сценическом пространстве. Когда же сцена вдруг темнела и под музыку Родиона Щедрина возникали меланхолично приплясывающие маски — огромные головы, тупые, тяжелые, закоченевшие в гримасах рожи, несоразмерно малюсенькие аккуратные ручки, нелепо коротенькие ножки,— тогда-то и возникало чувство беспомощности человека перед злостью и властью окружающего мира — чужого и жестокого.
После премьеры Назым Хикмет сказал: «Я не хотел, чтобы это было красиво. Я хотел, чтобы обязательно было страшно. А он, — Хикмет в этот момент одной рукой обнимал Плучека, — он сделал замечательно красиво и гораздо много страшнее, брат... Бывает очень страшная красота, очень!.. — И добавил: — Знаешь, в сатире, наверное, должен быть шарм. У Гоголя этот городничий такой подлец, такой барабан... Но ведь я в него влюблен, послушай! И в Хлестакова влюблен! А почему? Гоголь сам был влюблен в них, вот почему, понимаешь?!» Хикмет имел в виду восхищение, которое вызывает у художника всякое с максимальной рельефностью выраженное свойство человеческой натуры.
Хикмету нравились Папанов, Солюс, Лепко, Зелинская, Васильева в этом спектакле. Особенно молоденькая Зелинская — он был пленен ее внешностью, красота актрисы стала неотъемлемой частью восхитившей Хикмета, да и всех зрителей, красоты этого сатирического зрелища.

Продолжение: часть 3