ДИФИРАМБ АНТИОПЕРНОСТИ
В Москве, в театре Станиславского и Немировича-Данченко, идет весьма необычная «Кармен». Мало кто ее принимает безоговорочно. В ней и вправду много странного. И прежде всего — минимум внешнего драматизма. Все подспудно, все будто бы лениво: выжженный солнцем двор, притененный сплошными жалюзи кабачок, неспешность движений, отсутствие привычного оперного куража…
Кармен в белом коротком платьице-рубашке появляется, как и ее товарки, неспешно, со стаканчиком кофе в руках. Появляется наверху, на просвечивающем дощатом мостике. А внизу расположилась толпа добродушно похотливых мужчин, готовых к привычному сладкому зрелищу. Кармен лениво высматривает — кого бы сегодня зацепить? Все довольно обыденно, как каждый день. И только сильная ответная реакция простоватого на вид парня из караула завязывает драму. Что Кармен в нем разглядела — зритель догадается во втором акте, когда, бешено рванув железную кровать, Хосе заставит разъяренную Кармен себя слушать… Не претендую быть пророком, но эта для многих странная постановка может стать точкой отсчета для совершенно иного, чем прежде, прочтения достаточно затертого материала.
Достоинство спектакля — в его нарочитой очищенности от оперного пафоса, от юбок с оборками, от псевдозначительности каждого слова и жеста. Недостатки — далеко не окончательная проявленность постановочных намерений. Спектакль напоминает мягкий талантливый эскиз, где еще не выявлены все возможности композиции, не откорректированы темпоритм и форма, не вполне расставлены акценты. Но он располагает большим потенциалом для рождения новых смыслов, для раскрытия актерской эмоциональности, взращенной не на общем месте оперных страстей, а на поэтическом анализе человеческой натуры. Да, как ни странно, в этом нарочито лишенном красивости, почти целиком песочно-белом спектакле с редкими вкраплениями серого и черного — своя поэзия, кое-где ненавязчиво перекликающаяся с итальянским неореализмом. Но только иногда. По подробностям быта, по чертам характеров все происходит, наверное, где-то на границе Испании и Франции, в середине ХХ столетия. Микаэла прикатывает из своей деревни к Хосе на велосипеде, дерущихся девиц с табачной фабрики разнимают струей воды из шланга, торреро (в обычном современном костюме) заботливо защищают от дождя зонтами очень знакомые зрителю крепкие парни. Конечно, самое ценное в этом спектакле — атмосфера.
Атмосфера зноя, неспешности, наивной простоты (дуэт с Микаэлой), обыденной греховности и причастности к опасной игре с законом (кабачок Пастья), мистической таинственности (гадание), наивной радостности (парад традиционных персонажей в финальной картине). Атмосфера рождается из однородного цвета и характерных деталей вроде зеленого абажура над маленьким столиком в кабачке или трех стульев с высокими спинками, неизвестно откуда взявшихся на горной дороге. Тем не менее именно эти стулья, монашеские одеяния женщин и свечи создают в сцене гадания мистические настроения. Но не везде актеры органично существуют в созданной атмосфере. Молодой Марине Пруденской, прекрасно ведущей вокальную линию, еще неуютно и непривычно произносить разговорные диалоги и поигрывать своими роскошными длинными ногами. Не очень ловко мыть их в корыте солдатского умывальника, напевая сегидилью. А между тем, если рисунок роли станет для актрисы естественным, как выразительны могут быть многие сцены! И тогда ярче проявится смысл роли — непобедимость естества природы, невозможность его принудить к благоразумию, бесплодность попыток подчинить буйство чувственной стихии.
Кармен в этом спектакле еще должна стать личностью — пока есть обещающие наброски, красивые, талантливые, но не вполне оформившиеся в неопровержимое целое. Пока это больше спектакль о Хосе, безоглядно влекомом идеей обладания. И хотя Михаил Урусов, вчерашний студент ГИТИСа, уступает Пруденской в стабильности вокала, его герой сегодня более целен. Однако это не означает, что он интереснее… Обе Микаэлы — известная Ольга Гурякова и молодой стажер Ольга Чернышева — тоже девушки из вполне реальной жизни, никакие не «очаровательные пейзаночки», — скорее городские девушки, только с окраины. Приспособленность к жизни позволяет их героиням вполне достойно противостоять стихии страстей, и обе актрисы удачно обходят рифы преувеличенного оперного романтизма в сцене с контрабандистами. Этому помогает и текст, отредактированный театром с целью усовершенствовать лексику. Но текст помогает актерам только до тех пор, пока он поется.
Разговорные диалоги пока подчиняются оперным певцам плохо. Разве что Цунига Романа Улыбина радует естественной выпуклостью речи. Всяческих «но» можно обнаружить предостаточно. Но спектакль интересен! Он заставляет ждать — а что дальше, в следующем эпизоде, в каком ракурсе развернутся события? Ибо здесь присутствует содержание спектакля, не вопреки либретто, но и не в иллюстрированной покорности ему. Знакомые персонажи живут своей неоперной жизнью, гармонично соотнося ее со сдержанно-насыщенным драматизмом оркестра под управлением Вольфа Горелика, музыканта высокого класса. Спектакль красив своею сдержанной цветовой гаммой, в которую художник Владимир Арефьев вдруг врезает нарядное многоцветье толпы финального акта — десятикратно повторенный портрет испанской махи с кавалером. И снова черно-белый кадр: последняя встреча Кармен и Хосе. Сцена не слишком эстетична, вовсе не романтическая смерть героини… Так ее поставил Александр Титель, так играют артисты, и, вопреки удобной зрительской привычке, исполнителям удается убедить зал в неоперной серьезности происходящего на сцене.
Нора Потапова, Петербургский театральный журнал