Охота на Набокова
Театр, потерявший в августе своего создателя и художественного руководителя Петра Фоменко, открыл сезон премьерой спектакля Евгения Каменьковича по набоковскому "Дару". Рассказывает АЛЛА ШЕНДЕРОВА.
"Дар" репетировали еще при жизни Петра Фоменко. Он успел увидеть прогон и в одном из последних интервью назвал этот спектакль событием в жизни своего театра. "Дар" и вправду можно назвать событием: целиком роман Набокова еще никогда не ставился. Каменькович продолжает свою давнюю стратегию: выбирает не просто прозу, а прозу, до него считавшуюся непереводимой на язык театра. Его "Улисс" по роману Джойса и "Самое важное" по "Венериному волосу" Шишкина и сегодня остаются в репертуаре "Мастерской". Телеграфные столбы, дым, никуда не ведущие рельсы — художник Владимир Максимов поместил навечно застрявших на чужбине героев "Дара" в пространство, в котором сам собою возникает набоковский вопрос: "А когда мы вернемся в Россию?" Из глубины сцены по рельсам к рампе пробирается чаплинского вида человечек. "...Дуб — дерево. Россия — наше отечество. Смерть неизбежна",— бормочет он, извлекая из чемодана джентельменский набор эмигранта — патефонный диск, том Пушкина, том Гоголя и учебник российской грамматики. Коричневый костюм, фетровая шляпа, осанистое брюшко и гуммозный нос не дают узнать в человечке Полину Кутепову — ее персонаж назван в программке "Критик, его воображаемая Литературная Необходимость". Чуть позже на сцену вывалится расхристанный юноша в широком пальто и летящем шарфе — героя "Дара", молодого литератора Федора Годунова-Чердынцева, играет недавний стажер, а ныне артист "Мастерской" Федор Малышев.
В глубине зажигается экран: мелькают названия берлинских улиц, по которым скитается герой, изображения сотен бабочек (наследственное увлечение Набокова, которым писатель наделил и своего героя). Берлинский трамвай, грохочущий по рельсам из одной кулисы в другую, груженный бюргерами, в повадках которых есть все приметы близящегося фашизма, вытесняет видение прошлого: распахиваются высокие двери, а за ними — мать героя, отец, сестра Таня все с белом поют под гитару. Словом, ностальгию по былой России Евгений Каменькович заменяет ностальгией по старому, ушедшему в небытие театру: отсюда гитарный перебор, романсы, дрожащие на матовых окнах тени. По тому театру, к которому с бесконечной нежностью, но не без юмора относился Петр Фоменко, а вот теперь он ушел, и сам кажется его частью. Иные мизансцены "Дара" прямо отсылают к спектаклям Фоменко: тени, романсы под гитару — неотъемлемая часть многих его постановок. Беда в том, что сам Набоков театра не любил и при всех удобных случаях рифмовал театральность с пошлостью. Наделенный чертами самого Набокова, герой "Дара" мечтает о пушкинской прозрачности ритма и слога.
А в спектакле как раз прозрачности не хватает: он перенаселен и перенасыщен ностальгическими воспоминаниями, лирическими монологами и густым театральным гротеском, подменяющим элегантную набоковскую иронию. Впрочем, "Дар" — так бывало и со многими постановкам Петра Фоменко — сделан на вырост и рассчитан на очень внимательного зрителя. Но уже сейчас можно заметить, как Федор Малышев, в первых сценах лишь ловко имитирующий поэтическое вдохновение, все более увлекается своим героем. Когда он, словно набоковский мотылек, взлетает на фонарный столб или с грациозностью зверя лезет вверх прямо по рядам сидящих зрителей, в его дар (не поэтический, правда, а пластический) начинаешь верить. Мать, пропавший без вести, но неотступно присутствующий в мыслях героя отец, юная Зина Мерц, карикатурные литераторы — все они сыграны пока слишком шаржево и впроброс.
Таким же жирным шаржем поначалу воспринимается Критик, назойливый и неловкий, неотступно преследующий поэта, охраняющий его от притязаний Зины, он сперва и кажется воплощением топорного взгляда на искусства — всего того, что творцы видят в критиках. А потом вдруг понимаешь: на пороге жизни и литературы Годунов еще не знает, каким будет его Критик. Тот Критик, который вернет его — или хотя бы его книги — в Россию, в русскую словесность. В конце концов выходит, что Полине Кутеповой досталась самая щемящая роль. Этот господин с гоголевским (как потом понимаешь) носом зачем-то толкует немецкому шоферу о Гоголе. Водит пальцем по патефонному диску, извлекая вальсок. И все пытается сказать зрителю о литературе что-то очень важное. Мысль эта пока читается с трудом, но ради нее можно простить всю эту временами нелепую охоту за набоковской прозой: литература — это и есть родина.
Источник: "Коммерсантъ"