Гвоздь из прошлого
Главный театр показал очередную балетную премьеру — "Ромео и Джульетту" Прокофьева в постановке Юрия Григоровича. Новую версию классического советского балета посмотрел СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.
Статус теперешних "Ромео и Джульетты" на самом деле не так просто определить. Один из знаменитейших балетов Юрия Григоровича был поставлен в Главном больше тридцати лет назад, в 1979 году. Годом ранее "Ромео и Джульетту" Григоровича показала Парижская опера. Он продержался в репертуаре до середины девяностых, когда театр вернул на свою сцену подреставрированную по случаю постановку Леонида Лавровского, датированную 1946 годом.
На афишах балет зовется "капитальным возобновлением постановки 1979 года". С другой стороны, сам балетмейстер, не обинуясь, называет его "совершенно другим спектаклем, абсолютно отличным от того, что было в Париже, Москве и других городах". Правда, по всей видимости, лежит не совсем в плоскости буквального сходства с той или иной из прежних версий. Да, партитура в этот раз несколько сокращена, второй и третий акты слиты, спектакль идет два часа с небольшим. Да, по словам Юрия Григоровича, само сценографическое решение нового спектакля отличается тем, что в глубине сцены выстроен подиум.
На нем то размещается наблюдающая за бальными танцами или за потасовками часть кордебалета, то разворачиваются камерные сцены: келья патера Лоренцо, спальня Джульетты и фамильный склеп Капулетти прямо там, на этом помосте, и расположены. Но назвать все это зрелище вот прямо-таки совершенно новым поостережешься хотя бы по совсем сторонней причине — нет в этом спектакле, в том, как он дышит и живет, ощущения новой, свежеотделанной вещи. Или хотя бы вещи, которую решили серьезно и сознательно обновить. Вроде бы и сокращен балет, и сцены его без запинки и без пауз перетекают одна в другую, а всяческая динамичность между тем куда-то девается, словно вода в песок.
Это, конечно, еще и основательная вина дирижера-постановщика Андрея Аниханова (бывшего главного дирижера Михайловского театра), выбравшего довольно странные темпы и мало расположенного "ловить" танцовщиков — линия танцевального рисунка, уж на что-на что, а на идеальную пригонку к мелодическому рисунку рассчитанная, в результате вилась цепочкой раскосов и несовпадений. А оркестр мусолил прокофьевскую музыку с такой небрежностью и ленцой, что это изумляло даже при балетной планке требований к абсолютному качеству оркестровой работы. Но и сами герои танцуют и играют так, что разрядов подлинного драматического напряжения в спектакле почти не проскакивает — формально, будто по шпаргалке, не давая себе труда наполнить свои роли хоть тенью личного переживания.
Такова хрупкая и изящная Джульетта Анны Никулиной, которой что воля, что неволя — все одно: вот она с мнимой страстью прощается с отбывающим в Мантую Ромео, вот кряду же танцует с немилым Парисом, и ничего в ней не меняется. Таков сам Ромео Александра Волчкова — техничный, но вялый эмоционально, таков Тибальт Павла Дмитриченко, коршуном носившийся по сцене и с почти опереточной утрированностью старавшийся изобразить злодея. Исключение приходится сделать разве что для Меркуцио в исполнении задорного и импульсивного Вячеслава Лопатина, в каждом жесте которого проскальзывало столько непридуманного обаяния, что его появление всякий раз выглядело ловкой остротой, неожиданно прозвучавшей посреди монотонного чтения по бумажке.
И все это как-то до странного органично подходило к впечатлению от общей визуальной "картинки" спектакля. От непритязательной световой партитуры (художник по свету — Михаил Соколов), которая, вероятно, должна была создавать атмосферу мрачности, но только вместо мрачности получалась апатичная банальность. От воссозданной (с возможными оговорками насчет пресловутого подиума) сценографии Симона Вирсаладзе: с нарочитой грубостью нарисованные кулисы; полупрозрачный занавес перед подиумом, на котором тоже грубыми мазками намечены драпировки; скупые задники, сделанные со странным сочетанием топорности и сентиментальности — например, на косовато нарисованном окошке в спальне Джульетты трепещет в вентиляторном "ветре" привешенная занавесочка. Все это — и костюмы, и мечи, с деревянным стуком падающие на сцену, и пластмассовые канделябры с электрическими свечками, и сами мизансцены — до такой же степени неумолимо принадлежит духу конца 1970-х годов, как приветствие товарищам телезрителям в начале программы "Время". На искусную реконструкцию благородной старины это не тянет, потому что старина здесь отнюдь не свидетельствует о своем благородстве.
Источник: "Коммерсантъ"