menu-options

Волга впадает в Москву-реку

БесприданнацаНовый театр — там же, на Кутузовском, у реки, меж Бородинской панорамой и чуть пророщенной хай-тековской кукурузой «Москва-сити». От дверей старого здания стеклянный портал нового отделен узким проездом. Белое цилиндрическое здание выступает над мостовой лишь элегантным полукругом фойе. Театр «уходит вниз». Он вписан в обрывистый берег Москва-реки, точно пещеры первых русских иноков — в берег Днепра. (Правда, катакомба «фоменок» зело велика и комильфотно комфортна.) Здесь не поднимаются на галерку, а спускаются в партер. На дверях, ведущих в ярус, — бронзовые таблички «Ложи бельэтажа». Но это единственная архитектурная дань «старинным многоярусным театрам». И цвета иные: «свежее масло» и «слоновая кость» оттенены черными вертикалями. Кресла Главного зала — спокойного, бледно-зеленого цвета.

Большая сцена нового здания «Мастерской» открылась под Рождество премьерой «Бесприданницы» Петра Наумовича Фоменко. На авансцене горят высокие городские фонари, точно уходящие в рисованный занавес. Сепия чуть размыта: овраг, обрыв, дощатый мосток. Слева — пышная, властная, парадная, как кулич, церковь екатерининских времен — и щелястые, потемнелые домики обывателей. Справа — ампирный флигель с высокими окнами, с крутым капризным крылечком, с худой водосточной трубой — и щелястые, потемнелые домики обывателей. …Да какая-то беспризорная жимолость, да лесенки на косогор. Газовые фонари, венские стулья из кофейни на променаде, дальний граммофон с Варей Паниной, каслинское литье решеток — и стаи галок на крестах города Бряхимова. Занавес поднят. За ним — то же, но в объеме и цвете (художник-постановщик — Владимир Максимов). Многоярусные крутые лестницы. Фонари. Все это можно любить — или не любить. Как и эту (уже непривычную!) меру театральной достоверности и подробности. Право каждого… На «Бесприданнице» почему-то все думаешь: много ль людей еще включают в свою… как ее… самоидентификацию эти бульвары? И театр теней на заднике, похожий на «силуэтные портреты» 1820-х. И барышень, напевающих с седым цыганом Ильей: «А на подушках петушки… ах, золотые петушки»… Сцена идет минуты две. В Ларисе (Полина Агуреева) ясно проступает бабушка ее на генеалогическом древе русской литературы, Наташа Ростова. Но Бесприданнице та высота помыслов необыкновенная и ясный, как ампирный ордер, кодекс чести уже не по чину. То бишь не по деньгам. Такая беда. Впрочем, это мы уже сколачиваем концепцию. А в трехчасовой (по программке, на деле больше) «Бесприданнице» концепции как-то и вовсе нет. Или она растворена в сумерках, в тенях, в скупых недомолвках. Как и бывает в жизни. Уж на что теперь горяч Островский! Новые пореформенные времена воскресили его. Самые периферийные вещи — вплоть до «Женитьбы Белугина» — отлично идут в Москве. Опыт 1990-х дал понять: до чего трезвым, приметливым к приводным ремням душ, здравомыслящим замоскворецким мужчиной был данный автор! По чести, персонажи его нам сейчас ближе теней Чехова — Достоевского. И началась эта «новая волна» с веселой злости «Волков и овец» П.Н. Фоменко. И пьеса «Бесприданница» (1878) — очень трезвая. Каж­дой репликой каждого персонажа может весело править, встряхивая вожжами, его личный мелкий бес: ведь всякий ведет свою игру на этой Макарьевской ярмарке тщеславия. Ставит на Паратова ва-банк Лариса, на «зеро» меж Паратовым и Кнуровым — Харита Игнатьевна, на щекотку тщеславия — Карандышев. Счастливцев-Робинзон (до чего дошел, Аркашка!), цыган Илья, лакей Иван, делец Вожеватов — у любого свой интерес.

Такие уж времена: золотой век настал! …И заново настал: нынче ведь на театре и лепет Офелии трактуют как игру ва-банк ради жениха не по чину. (А что принц — малахольный, так и лучше: шансов больше.) Ничего, выходит свежо и остро. Даже интересно смотреть. Только сцена сумасшествия почему-то провисла. Так бы «Бесприданницу» и понимать. И эти «лестницы над Волгой» по всей сцене: спуски-подъемы, площадки — повороты судеб. Хлипкие социальные лестницы пореформенной России: оскользнешься — шею свернешь. Но у Фоменко — решительно не то. Здесь Паратов (Илья Любимов) — почти ровесник Ларисы. Его белоснежная рубаха отсылает куда-то к «Повестям Белкина», к легкому оброку, к венчанию «убегом»… Пос­ле стыдного и тяжкого обеда у Карандышева, после пения Ларисы они ведут объяснение так, точно не за Волгу собрались сбежать, а уже сбежали из житейской логики. Не только Лариса не ведет игру ва-банк, но и Паратов «бросил расчеты». Мы-то, в зале, знаем: эти душевные пируэты, по морозу босиком — ненадолго. Их будет… ну пусть семь-восемь — но уж никак не двадцать пять. И те не к добру. Мы давно забыли, как по-итальянски «окно». Как ведут такие разговоры — и бросают все, очертя голову, ради двух-трех часов неземного накала. Если нас чем-то и можно шокировать, то именно романтическим театром без кавычек и скепсиса. А спектакль все задерживает наш взгляд на поющей Ларисе.

На лунной дорожке по синеве. На куполах, крылечках, крестах города Бряхимова. …Впрочем, так было и в «Волках и овцах» Фоменко. Чаровали, плутовали, глотали заживо женихов, щелкали чичиковской шкатулкой, считая приданое. Но взлетал романс «Ласточка» — и двое, хищница и жертва, смеялись в саду на качелях. И, пожалуй, достаточно. Лучше этого взлета в жизни ничего не будет. Зрителям, закаленным золотым веком, проще и интереснее наблюдать за парадным обедом у Карандышева (Евгений Цыганов). И жених в кургузом сюртучке хорош — так и лучится неуверенным самодовольством. И обед, где дьявольской перебежкой пляшут меж персонажами Островского понятия о «правильном» размере стерлядей и социальном статусе вина по шесть гривен (эта сцена залу весьма внятна: мы давно так живем). Хороша и Галина Кашковская в маленькой роли тетки Карандышева: так она поет «Дремлют плакучие ивы», раскладывая столовое серебро… так зло и сладко объясняет обиняками, что без приданого нонеча не прожить… так побаивается знатока светских правил — лакея Ивана. Зритель с пониманием смотрит, как пляшет заживо по адской сковороде маменька Огудалова — Наталья Курдюбова. В «Гедде Габлер» Карбаускиса она запомнилась непривычной для актрис «Мастерской» эксцентрикой демона (точно в озере Одетт появилась одна Одилия). Здесь Курдюбова делает Хариту Игнатьевну второй главной героиней.

Острый подбородок, осиная талия, хищная сметка, в семи водах мытая — очень русская и неподдельная, страшноватая забота о дочери (с полным пониманием ее пути). И усталая храбрость, с какой маменька остается наедине с пьяным Карандышевым и тульским пистолетом: ей вряд ли впервой… Перед финалом, когда мосты и надежды сожжены, эфирная Лариса вдруг обретает цепкие и трезвые интонации матери. А в Харите Игнатьевне (ее, впрочем, на сцене нет) проступает бывшая Бесприданница. …Спокойный, соразмерный, отлаженный и отточенный спектакль разительно отличается от предыдущей «большой премьеры» «Мастерской». «Три сестры» вышли на сцену неровными, но абсолютно живыми. «Бесприданница» в каких-то сценах кажется действующим макетом идеального спектакля «Мастерской Петра Фоменко». Или дело в том, что театр резко сломал наши ожидания? Он не разбирает острые перепелиные косточки плутовства, самодовольства, бессловесных контрактов под честное купеческое слово. Знаем и сами: уже без Островского. Пожалуй, и до оскомины. А эта «Бесприданница» вышла вневременной. Действом о сердечном взлете, ради которого ломают карточные доходные домики, живут и гибнут. И главная песня Ларисы — цыганская, с рефреном «Ой… да я не помню! Ай… да я не знаю!» — словно об этом языке душ, наглухо забытом в г. Бряхимове-2008. …Хотя и по этой логике в чистом выигрыше остался токмо судохозяин С.С. Паратов. Какие бесценныя, незабвенныя пережиты минуты! Какой взлет души, горящий эфир, именины сердца! Право: этот-то человек теперь знает, что жил не зря.

Елена Дьякова

«Новая газета», 16-06-2003