Анатолий Эфрос: Дома и в гостях (заметки режиссёра). Часть 4.
Нет тройки, нет дороги, нет кареты, нет облучка, на котором сидит Селифан, нет ямы на дороге. Но отыгрывается эта сцена так же, как если бы были яма, и тройка, и карета, только еще острее, ибо это театр. А то, что нет задника с изображением поля или театральных станочков, изображающих колдобины, то это лишь прибавляет прелести театру, где в полной условности идет безусловная игра.
Теперь представьте, что эта репетиционная комната не на Малой Бронной, а в Италии, и мы там репетируем то, что относится к старой России. И мы остроправдивы в каждой сцене. Тогда театр приобретает еще какую-то дополнительную силу, ибо как бы восстанавливает, воскрешает что-то в самых неподходящих условиях. Это все равно, что сыграть «Ромео и Джульетту» в сарае. Контраст дает дополнительную искру, только нужно прочно держать правду каждого момента. «Мертвые души» — а кругом пусть звучит итальянское пение или что-то такое. Кажется, нечто подобное замышлял в свое время Булгаков, думая об инсценировке гоголевского романа. Гоголь пишет «Мертвые души» в Риме. В комнатке родится его мощная фантазия. Вокруг него — Рим, совсем другая реальность, вплоть до итальянской бумаги и итальянского пера, а создает он свое. И эта его фантазия становится такой существенной еще и оттого, что он невольно сопоставляет миры.
Очень приятный момент — когда выходит книжка, дарить ее. Думать, что ее будут читать. Но я, однако, представляю себе, кто и как ее будет просматривать. Я перебираю своих знакомых, и мне кажется, вижу, как один откроет, прочтет начало и затем надолго отложит, вернется только при случае. Ведь столько своих собственных дел. Другой станет читать выборочно, выхватит отсюда, потом — оттуда, составит быстрое впечатление, вернее, решит, будто составил. Я перебираю своих знакомых и, может быть, ошибочно, но воображаю лишь нескольких, которые станут читать ее целиком, от начала и до конца.
Между тем, так хочется, чтобы кто-то прочел каждую страницу. Но могу ли я рассчитывать на то, чего и сам почти никогда не делаю? Мне присылают, например, уйму пьес. Я стесняюсь отказывать. И вот уже весь мой широкий подоконник забит разноцветными папками. Звонит автор: «Вы прочитали пьесу в красной папке?» — и т. д. Я с ужасом смотрю на эти папки, хотя, быть может, среди пятидесяти есть одна, в которой лежит хорошая пьеса. Но нет сил открыть папку и увидеть знакомые строчки, вроде следующих:
«...Звонок в дверь. Катя выходит и возвращается с Николаем Ивановичем.
Н. И. — Здравствуйте!
Катя. — Здравствуйте!
Н. И. — Можно, я сяду?
Катя. — Пожалуйста!»
И вот нужно от строчки к строчке продираться к содержанию, которое, наверное, и есть, но так похоже на содержание предыдущей пьесы или той, что была до предыдущей. А между тем, у меня единственный свободный от репетиций и спектаклей вечер, и на столе лежат — ну, допустим, «Мертвые души». Их можно раскрыть на какой-либо 75-й странице и будто послушать музыку.
...Утомленность мозга, перенасыщенность информацией. Прихожу в Манеж на выставку художников театра и кино. Выставка огромная, сотни работ. Хожу несколько часов, почти не задерживаясь ни возле одного эскиза. Хотя я и профессионал, мне трудно с уверенностью сказать что вот это лучше того-то или наоборот. Слишком много всего. Есть фамилии, к которым я уже привык, какие-то эскизы мне знакомы, я их давно продумал, но все равно: отчего они лучше, чем те, другие? И можно ли вне спектакля понять, насколько эскизы хороши? Публика, в основном будет довольна многообразием, красочностью. Но ведь чтобы толком разобраться, надо все это иметь у себя дома, хотя бы в плохих репродукциях, и часами тасовать, тасовать... Но нет, все бегло - бегло обошли, поглядели, кто что успел. Нет, этот XX век все-таки чем-то страшен!
Ты — будто прибор со множеством проводов, а вокруг тысяча розеток, и ты подключен ко всем сразу. Токи перемешались в тебе, создав одно сильное напряжение напряжение «вообще». Мы как бы счастливы от этого многообразия познаний и ощущений и так одновременно несчастны от этого хаоса. Для человека, мне кажется, требуется гораздо меньше раздражителей, чем теперь существует. Не оттого ли он становится поверхностным, хотя знает как будто гораздо больше, чем прежде. Мы видели и слышали очень много, а острота ощущений стирается.