Анатолий Эфрос: Дома и в гостях (заметки режиссёра). Часть 7.
«Женитьба» — шутка, но с большой долей драматизма, твердил я себе. Смесь драматизма и легкой шутки — стиль этой пьесы. Должно быть смешно, драматично и немного фантастично. И обязательно чтобы было интересно смотреть. И вот я уже выхожу из самолета в Нью-Йоркском аэропорту, и кто-то, улыбаясь, называет меня мистером. Через несколько дней я уже привык, что меня называют «мистер» или «сэр». Однажды я шел пешком из отеля в театр. Вижу - бежит человек в шортах.
Загорелый, крепкий. Поравнявшись со мной, он закричал мне: «Мистер!». Я узнал в нем актера, которые играет Степана. До театра бегу было еще полчаса. Этот Степан репетировал тоже в шортах и яркой майке, какой-то вызывающей надписью. А в выходные дни он виртуозно играл в бейсбол на зеленом поле возле театра. По национальности он был итальянцем, и я думал, что он никогда не сможет сыграть Степана. Но он очень хотел его сыграть, и сыграл неплохо.
Дуняшу играла француженка. Анучкина — немец. Жевакина — кореец. Яичницу — шотландец. Вот какая компания. Очень живописная компания, похожая на ту, какая бывает в чаплинских фильмах. Жевакин приходил на репетицию, держа за пазухой кошку, а на поводке ведя собачку. Он жил, как и я, в отеле, и зверей своих не хотел оставлять одних. Мы тут же пристроили его собачку играть на сцене. Жевакин дарил невесте не трубку, а свою собачонку. Это было единственное его богатство, а когда он во втором акте с позором уходил, то звал собаку с собой, и она бежала за ним по лестнице, идущей резко вверх через весь зал. Зал в этом театре -довольно крутой амфитеатр. Сценической коробки, как таковой, — нет. Просто в зрительный зал выдается такой «язык». Зрители сидят с трех сторон этого языка, Только одной стороной эта площадка примыкает к стене, там — ворота, через которые можно выносить на эту площадку все, что тебе угодно. А от площадки наверх через зал лучами расходятся лестницы, по которым публика спускается в зал. Вот по этой лестнице и уходил Жевакин с собачкой.
На репетициях я иногда старался отсесть куда-нибудь в сторону от режиссерского столика, чтобы посмотреть на все происходящее, как смотрит чужой. И когда я мог побороть волнение перед предстоящей премьерой, — то, что я видел, мне начинало нравиться. Во всяком случае, уход Жевакина был наверняка хорошим, потому что в конце концов дело было не в собачке, а в том, что актер играл с большой отдачей и чрезвычайно серьезно.
У меня была замечательная переводчица по имени Джулия. Она не только молниеносно переводила, но, как говорили многие, прекрасно имитировала мои чувства. Она всегда стояла на сцене очень близко от меня и переводила с такой стремительностью, что часто мне казалось, будто она опережает меня, догадываясь об окончании моей фразы. Она существовала на сцене в таком же ритме, как и я, и потому ей удавалась точность перевода. Переводить режиссера очень трудно, особенно такого, который работает эмоционально. Что-то просто показываешь рукой, движением, дыханием, а не только выговариваешь слова. Переводчице приходилось улавливать, а не просто понимать.
Улавливать мысль, чувство, - и тут же находить какой-то эквивалент на своем языке. Она иногда точно так же, как и я, переходила на полупоказ, и делала это не хуже меня – во всяком случае, я почти никогда не видел дополнительного вопроса в глазах артиста. Американские артисты очень динамичны, у них стремительная речь. Выражение той или иной мысли звучит в их речи лаконичнее, чем в нашей. Мы часто в Москве удивлялись, отчего Шекспир у англичан идет короче, чем у нас. В частности, оттого, вероятно, что английская речь экономней и стремительней нашей. И играют английские актеры динамичней. Американцы – тоже. Впрочем, не все и не всегда.
Я пошел вечером на один из спектаклей, шедших в этом театре. Предвкушал темпераментное зрелище, вроде «Супер-стар», с резкими и дерзкими актерами, с острыми опасными мизансценами и так далее. А увидел статичную и скучную постановку. Такую статичную, что без знания языка смотреть ее было нельзя. Актеры стояли друг против друга и просто разговаривали. Наутро я откровенно рассказал им о своем впечатлении, попросил вывесить ан репетиции большой плакат и написать на нем вот что: «Драма – то же балет, только со словами». Этим я хотел сказать, что происходящее на сцене должно быть понятным даже без слов. Назавтра они такой плакат сделали, хотя попросил я об этом в общем-то в шутку. Это был не плакат, а большая грифельная доска, на которой мелом они написали все, что надо. И только когда я уезжал, я стер эту надпись и заменил ее словами прощания.
Продолжение...