Анатолий Эфрос: Дома и в гостях (заметки режиссёра). Часть 8.
Нужно было сразу точно распределиться на необычной сценической площадке. Мы стали строить такие мизансцены, чтобы артисты играли не только на площадке, но и в публике, в проходах. Я говорил актерам, что можно общаться со зрителями, можно даже кого-то выводить за руку на сцену и так далее. Вначале они сомневались, пойдет ли публика на это, согласится ли, не станет ли сердиться, зажиматься. Я разделял их тревогу, потому что и по Москве знаю спектакли, в которых публику как-то хотят втянуть в игру, но она не одобряет этого желания. Не хочет. Я сам, находясь в публике, вдруг неожиданно высвечиваемый лучом прожектора, часто чувствую себя отвратительно. Но иногда забываю о себе и готов включиться в игру. Видимо, все зависит от того, кто и з а ч е м тебя приглашает с ним поиграть.
Я надеялся, что «Женитьба» — как раз тот случай, когда делать подобное можно. Уже на репетициях стало ясно, как увлекательно играть в публике. Я всегда на свою репетицию пускаю всех, кто захочет прийти. И разрешения спрашивать не нужно. И вот, к какой-то женщине, пришедшей посмотреть, как мы работаем, подбегал актер и тащил ее за собой, чтобы расспросить на сцене, знает ли она французский язык и так далее. Это был Анучкин, который, как известно, беспокоится о таких вещах. Надо было видеть, как замечательно люди держатся при этом. Как они естественны и как естественно к внезапное волнение. Но как они при этом милы и остроумны. Почти в каждом человеке может проснуться какой-то скрытый артистизм. И малосимпатичны те, у которых его нет.
При такой сцене, как эта, в городе Миннеаполисе, со всех мест чрезвычайно хорошо виден пол. И мы с художником В. Левенталем решили нарисовать что-то и на полу. Ведь портала и кулис здесь нет. А рисунок па полу может заменить то, что могло быть нарисовано по бокам, если уж обязательно надо что-либо рисовать в театре. А Левенталю это нужно, и обязательно. Вез живописи его декорации трудно себе представить. Когда я прихожу в его мастерскую посмотреть макет, который он делает, то обычно вижу самую примитивную конструкцию, в целесообразности которой можно было бы усомниться, если бы не знать, что эту конструкцию он потом разрисует.
Кстати сказать, неживописное, аскетическое оформление стало теперь утомлять. Еще несколько лет назад этот аскетизм был естественной реакцией на устаревшую театральную «красоту». Мы радовались, когда вместо писаного задника вешают простой холст, и так далее. Мы и теперь радуемся этому, только гораздо реже, ибо прием, как таковой, будь то живописный или аскетичный, сам по себе надоедает, если не имеет прямой и точной связи с конкретной новой задачей. Самое трудное в искусстве — найти точное применение чему-то. Итак, Левенталь разрисовал в американском театре пол, а американские актеры ходили по замечательным букетам цветов, по столу с вином и закусками и даже по подвенечному платью. Краски покрыли каким-то волшебным лаком, и ничто им не грозило — ни шарканье ног, ни передвижение стульев и столов.
Три недели мы работали, как настоящие спортсмены. Я бегал по сцене вместе с актерами. Рядом со мной бегала моя переводчица. Мы завернули такое активное действие, что Подколесин в шутку падал без чувств, заканчивая какой-либо диалог. Между тем, секрет заключался в том, чтобы при самом активном действии сохранить внутреннюю правду. Когда же я убеждался, что в каком-то месте этого не получается, мы усаживались в зале и я обстоятельно объяснял. Иногда я прокручивал пленку с записью нашего московского спектакля. Актеры раскрывали тексты своих ролей и внимательно слушали.
Они угадывали каждый зигзаг своей роли, каждую удачно произнесенную реплику. В местах, особенно им нравившихся, они дружно кричали и хлопали. В Москве, когда спектакль «Женитьба» подходит к концу, публика всегда перестает смеяться и с волнением смотрит на оставшуюся в одиночестве невесту. Но как добиться подобного драматического финала в чужом театре, где Гоголем, Достоевским, Толстым, Пушкиным люди не пропитаны с такою же силой, с какой пропитаны мы? Как за несколько недель заразить незнакомых актеров искусством переживания? Ведь мы с пеленок входим в эту систему, даже если на словах и отрицаем ее. Как преподать этот долгий и трудный урок в столь короткое время и так далеко от дома? И тут вдруг убеждаешься, что все это не так уж трудно. Нужно только, чтобы те, кто с тобой работает, желали тебя понять. Актеры, к которым я попал, искренне хотели понять меня, и мне иногда казалось, что я — на Малой Бронной...