Нам 10 лет (Юбилейная книга театра Фоменко, 2003 год) (Часть 1)

Иллюстративное дополнение к книге - Фотогалерея  "Люди театра Фоменко".

Перечитываю статью студента четвертого курса театроведческого факультета ГИТИСа, влюбленного в параллельный Фоменковский курс.
«О них хочется написать красиво и немного сентиментально, чтобы через пять лет, перечитывая собственную статью, можно было вспомнить: «Боже, а ведь я знал их еще студентами. Мы дружили, любили». Год 1991.
Можно вспомнить первые ночные разговоры о том, выйдет ли театр – Фоменко предостерегал: театр не то же самое, что курс. Можно вспомнить курсовую работу – «Волки и овцы», первый раз сыгранную в аудитории ГИТИСа на третьем этаже. Играли в конце мая или начале июня; на окнах были нарисованы дома Замоскворечья. В какой-то момент окна распахивались, и теплый весенний воздух вливался в аудиторию и наполнял собой весь спектакль. Галина Тюнина, раскачивающаяся в гамаке под звуки вечернего романса, пленяла не только Лыняева, но и весь зал. Можно помянуть дух Гоголя, витавший в первом спектакле курса, поставленном Сергеем Женовачом в учебном театре ГИТИСа: «Владимир III степени» – первый крупный успех.
10 лет прошли. Ностальгировать совершенно не хочется. Момент настоящий ничуть не менее увлекателен, чем прошедший. В этом едва ли не программа Фоменко и его актеров. Они всегда умели насладиться моментом текущим, увлекавшим именно своей скоротечностью. Студенческие спектакли не выдавали за прото-профессиональные. Ценили то, что имели. Жили «на сейчас». Не то, что не думали о будущем, но понимали самоценность каждого мгновения.
Скоротечность мгновения, как и всей жизни – не только одна из самых постоянных и личных тем спектаклей Фоменко, но это еще и способ существования его театра. (Скоротечность вообще заложена в природе театра – где спектакль, когда его сыграли?)
Он не занимается «большими проектами», – ставит спектакли, поэзия которых в изменчивости интонаций, жестов, в шуршании платьев, в легкости движений и эмоциональных переходов. Он не претендует на вечное. Но из скоротечности чувств и жестов, из «легкого дыхания», из пауз, из звона посуды и треска сушек возникает ощущение и поэзии, и жизни, приближающейся к вечности.
Звание самого модного театра Москвы мало подходит к мастерской Фоменко, теснящейся в бывшем помещении кинотеатра «Киев» на Кутузовском проспекте. И район не театральный, и сам Фоменко не входит в истеблишмент театральной Москвы – не ходил и не ходит на приемы и презентации, соблюдает желательную для художника дистанцию с сильными мира сего. Звук кремлевских сирен, доносящийся с Кутузовского проспекта, как и гул Московской богатеющей жизни, внутрь спектаклей не проникают. Спектакли наполняются другой музыкой, той, что Фоменко умеет извлекать из романа или пьесы.
Театр Фоменко – театр поэтический не только по содержанию, но и по способу творчества. Фоменко сочиняет спектакль так, как сочиняют стихи или пишут музыку. Его инструменты – актеры – идеально настроены на музыку его спектаклей. Поэзия рождается из мычания коровы и плеска воды в «Одной абсолютно счастливой деревне», из того, как грызут сушки в «Семейном счастии», из вздохов «девочки-фиялки».
Связь между поэзией и театром Фоменко ощущает особенно остро. Последний его спектакль – «Египетские ночи» – во многом и об этом способе творчества: режиссерские импровизации Фоменко подстать виртуозным пассажам неаполитанского импровизатора.
Театр Фоменко существует отдельно и спокойно в современной действительности. 10 лет назад он отгораживался и отгораживал от распада начала 1990 годов. Теперь дает возможность укрыться от наглого оптимизма и напора современной Московской жизни. Театр если не дом, так, по крайней мере, убежище или поляна. Здесь хорошо. Люди выстраиваются в очередь за билетами, оттого что испытывают потребность в этих спектаклях, а не потому что «надо посмотреть». Спектакли Фоменко наполнены воздухом (кислородом), без которого трудно дышать. В них есть искренность и поэзия, которых в современном искусстве и современной жизни мало. У спектаклей этого театра – легкое дыхание. Свет, наполняющий спектакли Фоменко – не бьет в глаза.
Он не сводит счеты с историей, не решает вечных вопросов. Его театр – не модель страны. В Фоменко нет ни мессианства, ни ощущения собственной исторической роли. Его спектакли не способны изменить ход истории или даже жизнь одного человека. Но жить без этих спектаклей было бы хуже.
В отличие от другого крупного русского режиссера – Льва Додина, который многие годы занят темой самоистребления нации, Фоменко подобных тем не касается. Занят другим.
Спектакли Фоменко лишены трагизма в той же мере, в какой они лишены воинствующего оптимизма. Не нашего времени случай. В них есть поразительное приятие жизни и смерти, и ощущение поэзии этой жизни – будь то жизнь Одной счастливой деревни или толстовских героев. Смерть в спектаклях Фоменко не трагична, поскольку есть часть жизни. Вот умер Михеев, и ничего – живет себе в своем соломенном раю, принимает участие в общей жизни одной абсолютно счастливой деревни.
Этим приятием жизни пропитаны и актеры его театра.
Помню как 12 лет назад студентка Фоменковского курса Полина Кутепова, стоя в переходе Пушкинской площади, цитировала слова из «Карамазовых»: «Я думаю, все должны прежде всего на свете жизнь полюбить. Непременно так, полюбить прежде логики, непременно чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму».
Редкий дар.

Аркадий Островский, московский корреспондент «Файненшл Таймс»

Из книги «Плаванье к Небесной России»

Драгоценная встреча

Режиссер Петр Фоменко

Счастье знакомства с этим удивительным человеком – это за что мне дано? Как-то в разговоре я, очень рассмешив Петра Наумовича, сказала, что он похож на огромный, старинный замок, где не знаешь, куда войдешь по переходам и каменным лестницам: то ли в рыцарский зал с оружием и щитами на стенах, то ли в маленькую, таинственную комнату с узким окошком, выходящим на серебряное озеро. Он, развеселившись, стал фантазировать на тему комнаты пыток в этом замке, а я-то мысленно поднималась на высокую башню, с которой видно далеко-далеко кругом, с которой раскрывается огромная долина духа. Я вполне отдаю себе отчет в странности этого образа: замок, как определение человека, но не могу от него отказаться. Возможно, здесь как-то звучат отголоски давней моей работы – эскизов к «Гамлету», погибших после ареста. Я немногие из своих работ любила, но эту работу любила очень. И образ замка, цельного, могучего, загадочного и прекрасного мне близок и дорог.
Спектакли театра Петра Фоменко не смотришь, на них не присутствуешь, их, находясь в зале, глубоко переживаешь вместе с актерами, с действующими лицами, которые стали совсем родными и любимыми. По переживаешь не жалостливо, не в бытовом, будничном смысле. Может быть лучше всего это состояние передано Даниилом в стихотворении «Художественному театру»:

...Казалось, парит над паденьем и бунтом
В высоком катарсисе поднятый зал,
Когда над растратившим душу Пер Гюнтом
Хрустальный напев колыбельной звучал.

Каждый спектакль прекрасен, целен, и кажется естественно выросшим, как чудесный цветок у дороги. А ведь все не так, ведь все, что происходит, все образы, которые там есть, возникают и живут в огромной душе, в горячем (а потому и больном) сердце этого человека, который так, совсем попросту, называется режиссером.
И как бы ни был спектакль безжалостен и жесток по содержанию надо всем всегда, как веяние крыльев – доброта. О нет, не назидание, не поучение – нет! Может быть, самое правильное сказать: каждый спектакль обращен к лучшему, что есть в зрителе. Даже если зритель этого в себе не знает.
И все, что творится этим человеком, никогда не имеет целью «самовыражение».
Самовыражение, как цель, есть свидетельство гордыни, она же – прямой путь к духовному падению, за которым неотвратимо возникает образ падшего первоангела Люцифера...
У Петра Фоменко его работа – всегда, каждый спектакль, каждый образ – есть всегда выявление в человеке Образа и Подобия Божия.

Алла Андреева
 

Исключительный театр

Тому, кто познал все тайны театральной магии,
но знает, что загадка спектакля должна храниться
в сердце зрителя, – тому, кто не боится признаться,
что «актеры помогают ему понять мир»...

Первые спектакли Петра Фоменко я увидела в Университетском театре МГУ в 1967-68, когда училась в Москве. Я была поражена непривычной слаженностью, общим уровнем этих актеров-непрофессионалов, человечностью и теплотой спектаклей. Потом, гораздо позднее, были «Без вины виноватые», «Волки и овцы», «Приключение», и все, что ставили Фоменко или его ученики, – спектакли, которые я смотрела и пересматривала, откликаясь на каждое приглашение в Мастерскую Петра Фоменко, как на приглашение в гавань, в прибежище, потом в дом (когда маленькая труппа, наконец, получила свое помещение), их дом, дом театра. Я рада знать, что этот маленький дом, талантливый, теплый, щедрый, скоро станет шире, и что недалеко от Мастерской будет построен театр. Потому что он позволит труппе работать в полную силу, играть весь свой репертуар, открыть двери широкой публике, что топчется у дверей, не имея возможности разделить счастье тех, кому удалось попасть внутрь. Это создаст новую форму театральной организации, театр «при мастерской», тогда как история русского театра богата мастерскими «при театрах»...
Дорогие фоменки, пусть тот огонь, что согревает вас все эти десять лет – и в тех местах, где вы скитались, когда у вас не было крова, и в двух маленьких залах на Кутузовском проспекте, продолжает гореть еще долго и озарит ваш будущий, такой желанный и такой насущный театр. Но знайте, что и в других городах, заграницей, в большинстве тех мест, где вы бывали с гастролями, вы разожгли горячую жажду иного театра... Так случилось во Франции, куда вы приезжали несколько раз: вслед за «Волками и овцами» Островского, показанными на Авиньонском фестивале в 1997 году, вас вновь пригласили на Осенний фестиваль в 1998 году с тем же спектаклем и «Свадьбой» Чехова. На осеннем фестивале 2002 года французы увидели мировую премьеру – «Войну и мир», – в Париже и во многих городах провинции, в том числе в Лилле, где было также показано «Семейное счастие». Каждый раз зрители приходили в восторг, погружаясь на четыре часа в поток эмоций, вызванный вашей «чудественной» игрой, в основе которой лежит кропотливая работа, вдохновляемая чувствительностью и глубокой культурой, телесной и музыкальной виртуозностью. Во Франции вы завоевали целые залы, публику чаще всего трудную и, в общем, мало склонную к выражению чувств, и потрясенные зрители аплодировали стоя, а после с жаром задавали вопросы о процессах, позволяющих добиться такого качества игры на сцене и вызвать такие эмоции в зале. Один из театральных критиков в порыве чувств закончил свою статью словами, в которых смешались и уважение, и любовь: «Целую Вашу руку».
Спасибо Вам, Петр Наумович, и вам – Галина, Карэн, Мадлен, Полина, сестры Кутеповы, Рустэм и все остальные – за то, что вы есть, и благодаря вам существует этот уникальный театр, приглашающий нас на праздник театральности. Часто в бесконечной гамме ваших возможностей вы исполняете в нем несколько ролей, и ваша игра, сотни раз пропущенная через горнило фоменковской сцены, кажется импровизацией, столь легки выстроенные вами образы, опирающиеся на контрапункт, на противоположности, на конфликт. Все дышит свободой, удивительной «свободой в подчинении», о которой говорил Мейерхольд, и генерирует тот великолепный кислород, по которому можно узнать настоящее искусство. Возникает вопрос: что это – новшество? авангард? Нет, но ясно, что это театр. Театр – незаменимый человеческий опыт, личный и коллективный, праздничный и ликующий. Ваш театр – театр редкий, и ваша умная, изобретательная игра полна чувства и любви в самом благородном и самом сильном смысле слова.
 

Беатрис Пикон-Валлен

Продолжение: часть 2, часть 3, часть 4, часть 5, часть 6, часть 7, часть 8, часть 9, часть 10, часть 11, часть 12, часть 13, часть 14, часть 15, часть 16, часть 17, часть 18, часть 19, часть 20, часть 21, часть 22, часть 23, часть 24, часть 25