Михаил Иванович Царев. Часть 3
Все части этой статьи: часть 1, часть 2, часть 3, часть 4, часть 5.
И все-таки это были подступы к какому-то новому рубежу.
Роль Феди Протасова из «Живого трупа» Л. Толстого как бы вобрала в себя все поиски артиста, все то, что ждало своего часа, что зрело от спектакля к спектаклю. Протасов Царева казался тоже неожиданным. Он был тихим, сдержанным, без ярких взрывов страстей и без гневных всплесков. Артист всю роль вел на какой-то внутренней сосредоточенности. Словно у Феди в душе был драгоценный сосуд, который можно расплескать неловким движением. Как он удивительно слушал пение цыган. Сосредоточенно. Тихо. Но была в его молчаливой фигуре какая-то внутренняя сила, которая все время притягивала внимание. Нет, Федор Царева не трагически слабый, запутавшийся человек. Он был потенциально сильным, но обстоятельства жизни сковали, связали эту силу.
Роль в «Живом трупе» стала как бы проверкой актера на глубину психологических изысканий, на поиски в русле психологического театра. Эволюция творческой манеры приобрела уже отчетливое направление.
Параллельно у Царева шла большая и планомерная работа над современным репертуаром. Она началась с Огнева из «Фронта» Корнейчука, которого артист сыграл в годы Великой Отечественной войны. Еще в двух пьесах украинского драматурга исполнял Царев ведущие роли — в «Калиновой роще» и «Крыльях». И каждый раз с несомненным успехом.
Продолжением этой линии, утверждающей советскую тему в творчестве Царева, стал Вожак в «Оптимистической трагедии» Вс. Вишневского. В решение этого драматургического образа, игранного-переигранного на сценах множества театров, артист внес даже некоторую полемическую остроту, как бы снова утверждая свое право на роли плана характерного. Время, жизненный опыт, а также опыт театральный помогли артисту расширить диапазон творчества. И не сменой творческих вех видятся новые роли Царева, а свидетельством творческой свободы, широты его исканий, жажды овладеть все новым, новым и новым...
Вожак Царева, в отличие чуть ли не от всех предыдущих толкований этого важнейшего образа пьесы, совсем не та каменная глыба, которую мы привыкли видеть. Есть даже некоторое изящество в том, как он носит свое пенсне на черном шнурке. Анархист. Он на флот прислан партией анархистов. Неожиданный внешний облик — а за ним угадывается время — таким, каким его помнил или представлял себе артист. Царев жесток со своим героем, он открыто и уверенно рисует социальный портрет предателя. И пронзительный крик, истеричный крик Вожака, когда он понимает, что минуты его сочтены,— лишнее свидетельство трусости, беспринципности врагов революции.
Играя горьковского Старика (в одноименной пьесе), Царев будто становится как-то меньше ростом. Опустились плечи, отяжелел шаг, дрожит при ходьбе голова в жалкой шапчонке. Или это Старик прикидывается, чтобы его лживая теория страдания и смирения выглядела правдоподобно? Развенчание опасной философии стало основной задачей для артиста, ей он и подчинил всю работу над горьковским образом. А то, что артист как бы дважды прожил пьесу — в образе жертвы и палача (первоначально он играл в этом спектакле роль Мастакова), — несомненно помогло ему в более глубоком раскрытии авторского замысла.
