Неиспользованные возможности (Н. Калитин), часть 3.
Театр выразительно оттеняет те много говорящие перемены в психологии и взглядах русской интеллигенции, которые нетрудно обнаружить, сравнивая героев «Дачников» с чеховскими героями. Вместе с Горьким он беспощадно развенчивает и уничтожает тех самых людей, которые у Чехова, при всей бессмысленности и пустоте их существования, еще вызывали сочувствие и жалость. В «Дачниках» да и в других пьесах, но в «Дачниках» особенно, Горький как бы полемизирует с Чеховым, ставит точки над «к», развивая и продолжая характеристики ряда чеховских героев, доводя их до логического конца и показывая самую сокровенную сущность той части русской интеллигенции, которая в самую трудную пору позорно ушла от дела, от борьбы в узкий и душный мирок обывательской самоуспокоенности и пошлости. Елена Андреевна из «Дяди, Вани» и Юлия Филипповна в «Дачниках»; Тригорин и Шалимов; Треплев, с одной стороны, — Калерия и Рюмин с другой; Астров и доктор Дудаков — вот закономерно напрашивающиеся параллели, в свете которых становится до конца ясным путь людей, еще недавно казавшихся жертвами среды и вызывавших сочувствие, в изображении же Горького предстающих во всей своей душевной дряблости, никчемности и пустоте.
Основное, к чему стремился постановщик, - это до конца обнажить пошлость и никчемность героев пьесы, показать, что внутренняя пустота, застой, отсутствие цели в жизни делают пошлыми даже тех, кто еще понимает, что такое пошлость, и презирает ее в других. Великолепная галерея остро сатирически окрашенных образов проходит перед нами в спектакле. Стареющая кокетка, когда-то модный писатель, а теперь вырождающаяся бездарность Шалимов (Ф. Корчагин), нудно сетующий на непонятость и одиночество; самовлюбленный пошляк Басов (Л. Галлис), искренно неспособный думать о чем-либо и о ком-либо кроме себя; затурканный, задерганный, жалкий доктор Дудаков (С. Гушанский) — порядочный в душе человек, которому нечего делать со своей порядочностью; грубое животное, цинично-откровенный в своем эгоизме и человеконенавистничестве Суслов (В. Лекарев); декаденствующая поэтесса Калерия (Е. (Кононенко), весь смысл жизни которой исчерпывается жаждой «устроиться» в замужестве; позер и нытик Рюмин (Н. Шишов), сам поверивший в свою позу, в свою оригинальность, потому что больше ему верить не во что,— вот этот паноптикум пошляков и себялюбцев, в изображении которых отличное актерское мастерство сочетается с тонкой, умной работой режиссера.
Особо хочется остановиться на образе Юлии Филипповны, мастерски вылепленном О. Николаевой. Это бесспорно наибольшая удача спектакля и самое яркое разоблачение человеческой дряблости и духовной пустоты. Цинизм, которым бравирует Юлия Николаевой, это не свойство ее натуры, это роль, ставшая привычной, маска, без которой она уже не может обходиться. Каждую минуту помнит эта женщина о своем падении, о нечистой (Своей жизни, но она не может и не хочет ничего изменить, потому что не знает ничего другого и уже до глубины души отравлена этой жизнью. Страшная ирония над самой собой звучит в ее словах, когда она говорит, что любит чистоту. А ее глаза, когда она держит Суслова под дулом револьвера! Здесь и холодная ненависть, и полная внутренняя опустошенность, и леденящее душу любопытство, и страшный вызов самой себе («А что, если...?»). В любую секунду, кажется, она может спустить курок. Но она так же слаба и безвольна, как остальные, и, может быть, лишь только более несчастна, потому, что глубже других осознает всю меру окружающей ее пошлости и грязи и свою неспособность вырваться из нее.
В спектакле много режиссерского курсива. Смелыми приемами, близкими к гротеску, А Лобанов стремится как можно выразительнее оттенить противоречие между внутренним и внешним в речах и поведении героев пьесы. В большинстве случаев эта сатирическая заостренность в обрисовке персонажей полностью оправдана. И пьяный Суслов, на четвереньках карабкающийся на пригорок, как бы иллюстрируя свои слова «человек это зоологический тип», я Басов, сопровождающий свои слова о внутреннем мире человека неожиданно комическим жестом, и Рюмин, пытающийся, но не решающийся встать на колени перед Басовой, и многое другое — все это очень метко, зло и убедительно. И лишь в немногих сценах режиссеру изменяет чувство меры и художественного такта, и он прибегает к примитивной символике (сцена с карманными фонариками в четвертом акте) или к ненужному шаржу (Шалимов, по-кошачьи крадущийся за Сусловым и Замысловым, или Дудаком, раз десять подряд чмокающая мужа в щеку).